Русское в еврейском и еврейское в русском

Ученик Глеба Успенского в беллетристике, многолетний личный секретарь П.Л. Лаврова[18], типичный русский народник старого образца, свое еврейство он осознал и почувствовал гораздо позднее своей принадлежности к русской культуре; во имя последней он даже отрицал в спорах со мною еврейский язык — идиш и иврит одинаково, даже к еврейскому фольклору, давшему ему сюжет для его великолепного «Дюбука», пришел он не прямо, а косвенно — через первоначальное увлечение фольклором русским, мужицким. Он складывался на моих глазах при помощи самой русской из всех идеологий русского социализма, эсеровской, и складывался как двуединая русско-еврейская духовная индивидуальность.

Или возьмем еще одну, особенно колоритную и крупную литературную фигуру — Гершензона[19]. Тот, кто читал его исследования глубин философии классического русского славянофильства, увидит прямо обратный случай.

Если С. Анскому призма русского эсерства помогла рассмотреть дно еврейской народной души, то Гершензону призма страстной еврейской души помогла найти в русском славянофильстве то, что было в нем самого проникновенного: исконную русскую жажду на дне души «обрести самого себя».

Наконец, вот еще пример, казалось бы, совсем из другой области.

Найдите кого-нибудь, кто обладал бы такой полнотой чувства русского пейзажа, таким проникновением в безмолвную музыку русской природы, как еврей Левитан! Это, пожалуй, самое поразительное.

Сыну семитического Востока, казалось бы, красноречивее должно бы говорить «три пальмы», которые в стихах великого русского поэта, палимые жгучим солнечным отчаянием, «стали на Бога роптать». А у него бесподобнее, прочувствованнее всего — изумрудная русская сосенка в подвенечной фате снежного меха, или, еще лучше, скромная белоствольная сирота-березка, этот классический символ задумчивой русской «тоски по родине». Какой перенесенный на чужую северную русскую природу отсвет сродства высшего порядка; того, при котором твоя печаль становится моей печалью, разделенное горе — полугорем и разделенное счастье — двойным счастьем!

И мне вспоминаются слова одного из организаторов «общества русско-еврейской интеллигенции» и «союза русских евреев». «Да, она несомненно существует, именно такая, совершенно своеобразная культурно-историческая категория: русско-еврейская интеллигенция! Это особый моральный и социальный тип, аналогичного которому нет в других странах еврейского внедрения. Ибо нет другой большой мировой культуры, с которой так легко и свободно сживалась бы еврейская интеллигенция, как с русской. Еврей и русский, ручаюсь вам, всегда скорее и полнее поймут друг друга, чем немецкий еврей и русский еврей… разве это не так?»

Да, это так, и не так трудно разобраться, почему это так. По какой-то неведомой ассоциации идей в моей памяти встают при этом все те незабываемые услуги, какие оказало в лице своего Рабочего Комитета американское еврейство многочисленным изгнанникам русской политики, литературы и культуры во время их печального исхода из Франции, разучившейся и уставшей быть Францией.

То был их Дункерк[20], и деятели Рабочего Комитета были незримыми капитанами их скитаний по морям и океанам. Но разве в этом для нас нет нового роднящего сходства с народом, который не может забыть исхода своего из Египта и который протягивает братскую руку всем, обреченным на такой же исход и такое же скитальчество? А стихия скитальчества русского не вчера родилась и не со вчерашнего дня роднит трагедию и нашей интеллигенции, и народа нашего с трагедией «Агасфера в семье народов»…

Примечания

Настоящая статья В.М. Чернова была написана, судя по содержанию, в 1941–1942 гг. Нами использован ксерокс машинописного текста статьи с пометками рукой самого Чернова, любезно предоставленный Архивом Гуверовского института (Stanford, CA 94305) из Коллекции Б. Николаевского, ящик 381, папка 20. Статья публикуется с сохранением стиля, орфографии и пунктуации автора.