Александру Ивановичу Седову было девяносто два года, он был парализован ниже пояса, и его настоящая фамилия была вовсе не Седов, но знал это только Фомин.
Они просидели у кровати еще полчаса, почти молча. Только всхлипывала Мэрилин, сидя на кровати старика. Потом она принялась кормить его виноградом, ягода за ягодой.
– Кушай, папочка, кушай, мой любимый. Теперь кормлю тебя я, как ты нас дома… Я домой хочу, папочка! – и она снова начинала всхлипывать.
Наконец, взглянув на часы, Фомин глазами подал Мячевой знак, и та встрепенулась.
– Мэрилин, деточка, папа устал, папе нужно отдыхать, а нам пора ехать. Пойдем, я тебя умою, приведу в порядок. Пойдем, моя хорошая.
Мэрилин покорно дала себя увести, старик беззубым ртом дожевывал ягоду, и Фомин прочистил себе горло.
– Александр Иванович, он прилетает через два дня, – сказал негромко Фомин и выпрямился.
Старик перестал жевать и вскинул глаза.
– И что вы теперь от меня хотите? – старик действительно устал, он с трудом говорил.
– Все то же самое, Александр Иванович. – Все то же самое.
– Он взрослый человек, а я дряхлый умирающий старик.
– Он послушает вас. Он не может не посчитаться с вашим… требованием.
– Требованием? Я не требовал у него ничего и ни разу за все пятьдесят его лет.
– Тогда все его пятьдесят лет, а заодно и ваши двадцать пять, полетят коту под хвост. Вы тогда напрасно страдали. Вы напрасно жили! А вы подумали о миллионах, миллиардах трудящихся всего мира? Вы не исполните тогда предсмертного поручения, которое вам дал наш последний и настоящий Генеральный секретарь компартии Советского Союза. Вы обманите чаяния всех коммунистов мира! Вам история этого никогда не простит. Все станет известно очень скоро, и вы покроете себя позором еще при жизни!