Руссо и Революция

Примерно в это же время (1752) Морис-Квентин де Ла Тур изобразил Руссо в пастели.97 Он изобразил Жан-Жака улыбающимся, красивым и ухоженным; Дидро осудил портрет как несправедливый по отношению к истине.98 Мармонтель описал Руссо, каким его видели в эти годы на обедах у д'Ольбаха: «Он только что получил премию… в Дижоне….. Робкая вежливость, иногда… настолько угодливая, что граничила со смирением. Сквозь его боязливую замкнутость проглядывало недоверие; его опущенные глаза следили за всем взглядом, полным мрачной настороженности. Он редко вступал в разговор и редко открывался нам».99

Так решительно осудив науку и философию, Руссо чувствовал себя не в своей тарелке среди философов, господствовавших в салонах. Его «Рассуждения» заставили его встать на защиту религии. Госпожа д'Эпинэ рассказывает, как на ужине, который давала госпожа Кино, хозяйка, сочтя разговор слишком непочтительным, попросила своих гостей «уважать хотя бы естественную религию». «Не более, чем любую другую», — возразил маркиз де Сен-Ламбер, в последнее время соперник Вольтера за мадам дю Шатле, а вскоре соперник Руссо за мадам д'Удето. Мадам д'Эпинэ продолжает:

На этот ответ Руссо рассердился и пробормотал нечто такое, что заставило компанию посмеяться над ним. «Если, — сказал он, — трусость — позволять кому-либо говорить плохо об отсутствующем друге, то преступление — позволять кому-либо говорить плохо о своем Боге, который присутствует; а я верю в Бога, месье»… Повернувшись к Сен-Ламберу, я сказал: «Вы, месье, поэт, согласитесь со мной, что существование вечного существа, всемогущего и в высшей степени разумного, является зародышем самого прекрасного энтузиазма». «Я признаю, — ответил он, — что прекрасно видеть этого Бога, склонившего лицо к земле… но это зародыш глупости…» «Месье, — прервал его Руссо, — если вы скажете еще хоть слово, я выйду из комнаты». И действительно, он уже покинул свое место и всерьез подумывал о бегстве, когда принц де-Вас объявил,100

И все забыли о предмете спора. Если верить воспоминаниям госпожи д'Эпинэ, Руссо сказал ей, что эти атеисты вполне заслуживают вечного ада.101

В предисловии к своей комедии «Нарцисс», которая была поставлена в Комеди Франсез 18 декабря 1752 года, Руссо возобновил войну с цивилизацией. «Вкус к письму всегда возвещает в народе о начале разврата, который он очень скоро ускоряет. Этот вкус возникает в народе только из двух дурных источников…: праздности и стремления к отличию».102 Тем не менее он продолжал до 1754 года посещать «синагогу» вольнодумцев д'Ольбаха. Однажды Мармонтель, Гримм, Сен-Ламбер и другие услышали, как аббат Пети читал сочиненную им трагедию. Они нашли ее плачевной, но очень хвалили; аббат выпил слишком много вина, чтобы понять их иронию, и раздулся от удовольствия. Руссо, возмущенный неискренностью своих друзей, обрушился на аббата с безжалостной тирадой: «Ваша пьеса ничего не стоит;…все эти господа насмехаются над вами; уходите отсюда и возвращайтесь викарием в свою деревню».103 Д'Ольбах упрекнул Руссо за грубость; Руссо в гневе ушел и в течение года не выходил из дома.

Его спутники разрушили его католицизм, но не веру в основы христианства. Его мальчишеский протестантизм снова всплыл на поверхность, когда католицизм утих. Он идеализировал Женеву своей юности и думал, что там ему будет комфортнее, чем в Париже, который раздражал его душу. Вернувшись в Женеву, он вернет себе гордое звание гражданина с вытекающими из этого исключительными привилегиями. В июне 1754 года он сел в карету до Шамбери, нашел госпожу де Варенс бедной и несчастной, открыл ей свой кошелек и отправился в Женеву. Там его встретили как раскаявшегося блудного сына; кажется, он подписал заявление, подтверждающее кальвинистское вероучение;104 Женевское духовенство радовалось возвращению энциклопедиста в свою евангельскую веру. Он был восстановлен в правах гражданина и впоследствии с гордостью подписывал себя «Жан-Жак Руссо, гражданин».

Я был так впечатлен добротой, проявленной ко мне… гражданским советом и церковной консисторией, а также большой вежливостью и любезным поведением магистратов, министров и горожан, что… я не думал возвращаться в Париж, разве что для того, чтобы разбить хозяйство, найти место для месье и мадам Левассер или обеспечить их пропитание, а затем вернуться с Терезой в Женеву, чтобы там обосноваться до конца своих дней».105

Теперь он мог более полно, чем в детстве, оценить красоту озера и его берегов. «Я сохранил живое воспоминание о… дальнем конце озера, и об этом, спустя несколько лет, я дал описание в «Новой Элоизе»». Швейцарские крестьяне вписались в буколическую идиллию, которую ему предстояло написать в этом романе: они владели своими фермами, были свободны от налога на подати и корве, зимой занимались домашними ремеслами и стояли в стороне от шума и раздоров мира. Он имел в виду небольшие города-государства Швейцарии, когда описывал свой политический идеал в Le Contrat social.