Руссофобка и фунгофил

"Поганка. Белобрысая поганка!" — и еще крепче сжал нож. Слева за спиной, далеко позади стал расти непонятный гул. Константин нервно оглянулся: с высокого холма опушки открывался вид на периметр колючей проволоки с контрольно-пропускным пунктом ракетной базы. Там творилось нечто невероятное. Толпы людей с плакатами в руках запрудили площадку для военных учений и, энергично орудуя древками, смело пробивали брешь в проволочной изгороди. На крышу проходной вскарабкался человек и, яростно жестикулируя, стал обращаться к толпе с зажигательной речью, периодически указывая на ракеты за спиной. По территории военных баз метались рядовые охраны: оставшись без командира, они не знали, что предпринять, оказывая лишь пассивное сопротивление зверствующей толпе пацифистов. В докладчике на крыше Константин узнал Антони и чуть было не помахал ему приветственно рукой, вспомнив Сталина на мавзолее. Он вдруг испытал к этому демагогу чувство солидарности, не то чтобы даже солидарности, — скорее - общей ненависти к лейтенанту, рыскающему в кустах в поисках грибов: его, Константина, грибов, и на его, Константина, делянке, отданной под разгром и погром солдатскому сапогу, сапогу милитаризма. Даже если он и не сочувствовал в эту минуту пацифизму, то радовался, по крайней мере, тому ущербу, который нанесет пацифистская демонстрация и карьере этого лейтенанта лично, и военному министерству вообще. Паника в стане врага налицо: по тропинке от ворот базы, вверх по косогору к опушке бежал, вырвавшись из лап демонстрантов, часовой, размахивающий на ходу руками и орущий во все горло. За кустами справа послышались встревоженные голоса охраны и первые четкие выкрики команды: лейтенант явно очухивался от грибного дурмана. "Обвинение в шпионаже отпадет само собой ввиду нелепости", лихорадочно соображал Костя, но взбесившийся лейтенантик, несомненно, припишет Константину участие в пацифистской конспирации через попытку ввести в заблуждение военную администрацию путем камуфляжа в виде якобы собирания грибов, отвлекающего бдительность охраны военной базы. Сейчас его схватят и не видать ему больше этой полянки, а поляк Тадеуш тем временем, небось, уже собрал под шумок весь урожай боровиков для своей вонючей лавчонки.

"Отойди, Нуклия, добром тебя прошу. К пацифистам своим, иди, дура", — хрипло сказал Константин, смерив тяжелым взглядом Клио. Та не двигалась. "Сгинь, поганка!" — выругался он. Лезвие ножа в его руке тускло блеснуло на солнце, когда Константин шагнул вперед. Не сводя расширившихся от ужаса глаз с наставленного на нее острия, Клио завизжала. Разве ей, затравленной мыслями о мстительной природе Константина, о конфронтации двух миров и о всемирном заговоре мужского шовинизма, могло прийти в голову, что нож точился не для ее ребер, а для спасения грибницы на соседней полянке? Да и забыла она об идеологических конфронтациях в это мгновение: она видела лишь разъяренное лицо чужеземного варвара, сжимающего обоюдоострое лезвие, и страх того, что вот сейчас, через секунду ее не будет, что от нее, всю жизнь ждавшей ласки и утешения, вдруг останется истекающий кровью мертвый кусок освежеванной плоти, наполнил ее легкие и вырвался из разинутого рта диким визгом, пронзительным, животным визгом. Константин рванулся вперед, чтобы заглушить этот визг, подгоняемый хрустом веток под солдатскими сапогами за спиной. Клио рухнула на колени, закрыв лицо руками. Всего дальнейшего она не видела.