Ружья еретиков

— А ты ведь, кажется, был близок с той Тшев, брат Еретик, — проговорил Рут неуверенно, словно припоминая.

Он внимательно разглядывал висящую на стене гравюру, изображающую житие святого Кару, и Рейхар был благодарен Руту за то, что он не смотрел на него.

— Да, был, — сказал Рейхар и счел нужным пояснить. — Только благодаря ей я вошел в секту. К тому же она переписывала книги, а значит, и хранила их.

— Плоть обоих Тшевов обратят в пепел сегодня, — Рут намеренно употребил официальную церковную формулу. — Ты будешь присутствовать?

— Нет, — сказал Рейхар.

— Почему? — крепенький и невысокий, еще ниже самого Еретика, брат Рут резво отвернулся от гравюры и теперь с интересом заглядывал Рейхару в глаза.

— Я ведь никогда не хожу на казни, — ответил Рейхар. — Ты же знаешь, дикие твари могут проклясть нас перед смертью. Один ты не боишься вечной тьмы, брат.

— Сказать откровенно, брат Еретик, большинство из них вообще не думают о нас, — доверительно сказал Рут. — Они узнают меня, но очень скоро им становится не до тех, кто собрался на них поглазеть. Проклинают только те, у кого перешиблен позвоночник, они долго не чувствуют огня. Но и они клянут не меня, а Псов. Я много лет провожаю плоть своих еретиков в пепел. Еще ни разу я не был проклят.

— С кем ты теперь работаешь, брат? — Рейхар сменил тему, и Рут послушно прекратил разговор об Улии и Ромуре Тшевах.

— О, очень милая, безобидная секта, — улыбнулся Рут. — Сопроводишь меня, брат Еретик? Так вот, очень интересная ересь — они представляют Мир как сферу, сообщающую два особенных грандиозных сосуда. Конструкция напоминает песочные часы с нашим Миром в центре. Отягощенная грехами душа отправляется вниз, в королевство мук и боли, легкая от благости душа попадает вверх, в королевство радости и наслаждений. Им запрещено пить вино и брагу, вдыхать дым бредовых трав, красть, убивать, иметь жен и детей. Моя бы воля — я бы оставил их в покое, они сами вымрут через пару лет. Не от гнева Церкви, так от собственной скуки. Но Вожак решил, что раз мирское бытие у них безрадостное, так пусть хоть кончина будет яркая. Как костер. Месяца за два управлюсь, больше не понадобится…

Они говорили о пустяках до входа в часовню.

— Сегодня казнят Тшевов, — напомнил в финале беседы Рут, придержав Рейхара за рукав. — Проводи их, брат Еретик, это моя просьба. Если боишься, что тебя проклянут, знай — я возьму это проклятие на себя.

— Я боюсь не проклятия, — медленно проговорил Рейхар, признаваясь в этом уже не Руту, но скорее самому себе.

— Я вижу, — кивнул Рут. — Я понимаю. Ты жил с ними целый год, ты убивал слуг Церкви вместе с ними. А потому ты должен узнать, все ли еще ты Волк Господень. Можешь не говорить мне о том, что увидишь, но ты должен знать это сам.

— И что мне делать, когда я узнаю?

Рут выдержал взгляд Рейхара с обычным беззаботным выражением круглого лица:

— Это ты тоже решишь сам. Я лишь хочу избавить тебя от сомнений, брат.

— Убереги тебя Господь от вечной тьмы, брат, — Рейхар смотрел, как уходит Рут.

Быть может, Рут Ленер и прав. Что, если Рейхар больше не Волк Господень, что, если это его прозвище — Еретик — стало его подлинным именем? Тогда ему следует уйти, иначе в один момент он предаст и Вожака, и Рута, и саму Церковь так, как много лет предавал в пасть Псов свои дикие стаи. Следовало выжечь сомнение в своей душе тем же огнем, что обратит в пепел плоть Улии Тшев. На миг Рейхар ощутил ту же жажду страдания, которая терзала все эти дни Грума Лариному. Рейхар развернулся и направился к месту казни, поправляя капюшон так, чтобы не быть никем узнанным.

С площадки так много месяцев уже не выветривался запах паленых волос и мяса, что это зловоние стало собственным запахом этого места, и Еретик подумал, что если вдруг когда-нибудь здесь перестанут жечь грешников, воздух не сможет очиститься от смрада за много лет. Рейхар подавил желудочный спазм и задышал ртом, но на языке быстро образовался этот особенный привкус жаркого, нечистот и пепла. Он встал среди прочих монахов и принялся рассматривать лица живых, чтобы не видеть дымящихся скорченных фигур, прикованных к столбам.

На аутодафе в числе прочих уже вели Улиу и Ромуру, последний допрос всегда был формальным, кратким. Ромуру тащили двое монахов, позвоночник у него был перебит, и в сознании Рейхара эта картина странно совмещалась с воспоминанием об аресте Ромуры. Тогда его, ослабшего ногами от ужаса перед Инквизицией, тащили в Трибунал, сегодня, парализованного ниже пояса, тащили на костер. Улиа шла сама, Псы только придерживали ее за руки.

— Раскаиваешься ли ты в свершенных еретических деяниях и богопротивных мыслях, обвиняемая Улиа Тшев? Готова ли ты к тому, чтобы примириться с Церковью во веки веков? — спросил комиссар Трибунала Улиу, когда ее подвели к столбу, и она молча покачала головой. Тогда комиссар перешел к Ромуре:

— Раскаиваешься ли ты…

— Молчи, брат! — крикнула Улиа, но рот ей тут же зажали.