Рваные судьбы

Помню, что мне ужасно страшно оттого, что я лежу, как колода, и не могу ни пошевелиться, ни сказать ничего, и его не слышу. У меня из глаз текут слёзы, а он продолжает что-то говорить. А рядом стоит его тёща и кивает головой. И всё. Полный мрак и темнота. Я ничего не чувствую, ничего не вижу и не слышу. Я ощущаю только страх, леденящий ужас. Пытаюсь крикнуть, чтобы кто-нибудь разбудил меня, вырвал из тьмы, но не могу издать ни единого звука. И это длится бесконечно, мучительно долго. Сознание путается, одолевают видения и воспоминания, какие-то обрывки, отдельные картинки из жизни, как вспышки, и опять непроглядная тьма.

Наконец, мой слух начал улавливать какой-то звук, как будто бы издалека, монотонный, тревожный, но вместе с тем уже не пугающий, а наоборот, знакомый звук. Я силилась напрячь свой почти уже уснувший мозг, сосредоточить его на этом звуке, чтобы, наконец, уловить и расслышать. Это получалось с трудом, звук то и дело куда-то уплывал. Но я не сдавалась. Я как будто чувствовала, что это мой последний шанс, что, если я сейчас отпущу этот звук, то он уплывёт и растворится навсегда, и я уже не проснусь.

В какой-то момент мне показалось, что я его больше не слышу. Тогда я сделала над собой неимоверное усилие, отчего зашумело в ушах, как при головокружении. И когда шелест и шум в моей голове улеглись, я услышала детский голос. Он жалобно и тревожно звал: «Мама».

Я открыла глаза и увидела испуганные личики своих детей. В тот же миг испуг и тревога на их лицах сменились радостью, и Ола закричал:

– Папа, скорее, мама открыла глаза!

В следующую минуту появилось лицо Ольдриха, осунувшееся, исхудавшее и измученное тревогой. На нём не осталось и следа от гнева, недовольства и раздражения. Глаза его молили о прощении.

– Раечка, слава богу, ты очнулась. – Он опустился перед кроватью на колени, целовал мои руки и плакал. – Милая моя, любимая, прости меня. Я виноват перед тобой, очень виноват. Прости.

Я плакала вместе с ним, но оттого, что не чувствовала его прикосновений, вообще ничего не чувствовала. Моё тело разбил полный паралич. Я могла только видеть и слышать. И всё.

Потом уже, через время, я узнала все подробности случившегося. В глубоком обмороке, почти без жизни, я пролежала две недели. Когда это случилось, Ольда-младший прогнал бабку.

– Бабушка, уезжай, – сказал он строго, – и больше к нам не приезжай. Из-за тебя мама болеет.

– Какая она тебе мама? – попыталась возразить та.

Но Ольда перебил её:

– Она – наша мама. А ты её обижаешь. Уходи!

Затем он всё в подробностях рассказал отцу, и тот, наконец, понял, что на самом деле здесь происходило все эти три года, в каком аду я жила. Его гневу и отчаянию не было предела. Он целыми днями сидел возле меня и просил прощения. Но я его не слышала. К тому же доктор, который каждый день приходил ко мне, сказал Ольдриху, что такие слова могут ещё больше потревожить меня, и уж точно не помогут мне прийти в себя. Он посоветовал просто разговаривать со мной, и Ольде, и детям. Именно детские голоса и их зов «Мама, мама» я услыхала и смогла различить. Именно детский зов вернул меня к жизни.

И потом, когда я лежала, как колода, полностью парализованная и молчаливая, словно немая, они ухаживали за мной вместе с Иветтой. Целый месяц, что я потом ещё лежала, они выхаживали меня, кормили, поили, были всегда рядом. Усаживали меня на постели, расчёсывали волосы, умывали лицо, растирали мне кожу на руках и ногах, чтоб разогнать застоявшуюся кровь. Мне так хотелось обнять и поцеловать их, но я по-прежнему не могла пошевелиться. И только слёзы нескончаемыми потоками лились из моих глаз, но и их горячую солёность я не могла ощутить.

Верочка плакала вместе со мной, а пятилетний Вена старался держать слёзы, хмурился и насупливался, чтобы не заплакать. Старший брат сказал ему, что маму их слёзы расстраивают. И Вена держался изо всех своих силёнок.

Наконец, наступил тот день, когда в моё тело полностью вернулась жизнь. Первыми я ощутила свои руки, чуть позже ноги, затем почувствовала всё своё тело целиком. И, хотя я всё ещё не владела языком, а тело моё весьма ослабло и «раскисло» за долгое время болезней и неподвижности, и впереди ещё предстояло много работы, прежде чем я смогла полноценно двигаться и разговаривать – всё равно, это был самый счастливый день в моей жизни и в жизни нашей семьи. Каково было удивление и счастье Ольды, когда, приехав домой на выходные, он застал меня сидящей во дворе на скамейке. Он чуть не танцевал от радости.