Рыба и другие люди (сборник)

– Куда? – подхватил монах. – В мир! Надо, сыне, – добавил уже печальней и тише, – никак ты не уразумеешь: инок, он инок и есть, иной, другими словами, а тебе – к людям дорога. Ты пока жеребчик, но скоро, скоро коньком станешь… Ладно, не сейчас, так вскоре. Порознь разойдемся, ты теперь все тропинки в Колочи знаешь, а коли вместе… не оторвать мне будет тебя от сердца, – он сконфузился и, чтобы скрыть смущение, резко сменил тон: – Ладно, ладно, погоди, вот увидишь моих зимогоров… Как проведали, что бегун, так и потянулись ко мне. Тоже ведь исконная наша черта – тайну подай, скрытность. Что есть раскол, когда был – не знают, книгочеи давно перемерли, но вера, господи, вера как дикий кремень, страшная, и вот бы мне такой хоть чуток. Сперва порывались продукты возить – я запретил, так что, обиделись? Наоборот, больше весу мне сие придало – тайна! Им без тайны, как детям малым, – не жизнь. Если задуматься – им требы и закон только при случае нужны, чтоб совсем от дисциплины не отпасть, а на деле им сострадания не хватает. Таких двух-трех посещений за зиму им предостаточно, целый год затем памятью живут – Бог все то время сам их судит!

Деревня вынырнула из леса неожиданно: за длинным заснеженным лугом показались серые домики, баньки, отдельно стоящие сараи. Жилых домов было несколько, остальные, заколоченные, дожидались, пока их не растащат на дрова. Тщательно укрытая, на далеком отшибе от станции и леспромхозов, ранее староверческая, а теперь и не поймешь, какая по вере, деревня прочно затерялась среди лесов, кажется, и дороги к людям отсюда никакой не было, как не было, естественно, и электричества – под потолками висели старые керосиновые трехлинейки. Монаха тут знали, оберегали его тайное житье, гордились, что держат секрет от властей, и снабжали маслом, сахаром, солью, семенами безвозмездно и с радостью. Встретили низким поклоном, молчаливо, почти в оцепенении, проводили до крепкой двухэтажной избы, где проживал бобыль, и обе ночи, что они ночевали, туда собиралось все население – четыре бабки, два дедка и чья-то дочка-полудурка лет сорока – и, открыв рты, слушали проповедь, а затем исповедовались, долго перечисляя накопившиеся за год грехи. Иннокентий принимал исповедь в верхней, летней горнице, специально для него вымытой и натопленной докрасна, дожидавшиеся сидели по лавкам внизу, бросали робкие, угодливые взгляды на забившегося в угол Хорька.

В деревне, едва ступив за порог избы, Иннокентий преобразился, и хотя кланялся каждому отдельно и низко, но таким строгим и отрешенным Хорек, пожалуй, раньше его не видал. Что они должны были испытывать при виде отшельника? Даже на себе ощутил их суровое уважение и трепет – бабки долго решались и вдруг, как сговорились, скопом запросили: «Благослови, отрок!» От испуга он почти утерял речь, но нашелся и строго буркнул: «Нельзя мне». От него мигом отстали, но слышал, как шептались: «Вот, отрока взял, так еще и скромней батюшки будет, знаем, как нельзя, – послушник, видать сразу».

Когда же провожали, опять скопом, до околицы, то стояли замершие, насупившиеся и хмурые, как не занявшийся еще день, и кланялись, кланялись вдогон, тая под маской смиренного безразличия великую, редкую свою радость.

На привале отец Иннокентий спросил:

– Что, нагляделся?

– Нагляделся, я таких и в Старгороде встречал, – он подумал о тетке Вере.

– Эка невидаль, да их пол-России, таких-то, ладно, я тебе лучше такой случай расскажу, – как всегда, он переключился запросто, нить его размышлений понять было непросто. – В давние годы в Сибири дело приключилось. Отправили одного иеромонаха в подобный нашему медвежий угол служить. Поехал он в санях, один, да повстречался ему разбойничек по дороге и того монаха убил. Забрал одежонку, переоделся в нее и припустил той же дорогой дальше. Прибыл в глухое село, а его встречают как батюшку ставленного. Куда деться? Человек был он не простой, из беглецов ли, из расстриг – не знаю, только пришлось ему на место убитого заступить, дабы преступление не раскрылось. И представь себе, целый год отправлял требы, служил, пока не прознали. Преступника – в кандалы и в острог, а в Синоде собрался весь свет богословский решать, как быть: перекрещивать, к примеру, да перевенчивать тех, кого он покрестил да обвенчал? Ведь сложности, по сути, никакой – там уже новый поп поставлен, велеть ему, и все дела. Но нашелся мудрый монах и говорит: «Если Бог промыслом своим направил того разбойника на служение людям, значит, и благодать на убийцу снизошла; а что убил, так тот грех ему в остроге искуплять». Ведь цирк, театр, да? Нет! Никоим разом – тут и есть понимание настоящее! И если я здешним семи человекам послужу, если хоть раз-другой в году Слово услышат… а не прозреют – моя беда, но, верно, не моя вина, все одно – Господь рассудит. И главное, главное, по вере моей, Он им простит, ведь возлюбил же Он человека, превыше всех иных творений своих возлюбил!

От чего-то, к концу речи разойдясь, явно он страдал внутренне, лицо его покривилось и задергалось, слезы проступили на глазах.