Рыба - любовь

Она снова начала рассказывать, заглушая голос Астрид, и мне вдруг показалось, что время повернулось вспять и мы с Беатрисой вообще не расставались. Из всего семейства работала одна Астрид. С двенадцати лет в бакалейной лавке, и каждую ночь, в три часа, отправлялась на двуколке на рынок в Лилль, положив на колени револьвер. Когда мать слегла, Астрид принесла ей все свои сбережения, девять луидоров. Мать вызвала всех остальных детей и сказала: «Хочу оставить вам хоть что-то, прежде чем умру». И дала каждому по луидору. Но когда к ней подошла Астрид, она сказала ей в присутствии всей семьи: «Тебе я ничего не даю, я знаю — ты справишься».

Беатриса приминала ягоды обратной стороной ложки. Я слушал ее рассказ с удовольствием, с головой окунаясь в эти семейные истории. Казалось, она рассказывает легко, бездумно, а ведь сама была заложницей этого дома, своей семьи. Беатриса отворила дверь в глубине кухни и поманила меня рукой. Я вошел в теплицу, освещенную желтыми облучателями; в цементных кадках зеленели диковинные растения. Я шел за Беатрисой, вдыхая запах теплой парниковой земли, а она, отводя листья, показывала мне плантации какао, сассапариля, заросли малины. Я впервые увидел голубые мхи, гигантские грибы, растения со смертельно ядовитым соком, которые изучал ее отец, их прислала ей Анита, атташе из посольства, и они прижились в теплице. Среди листвы виднелись ярко-красные, точь-в-точь как ее платье, цветы, и эта тишина, это тепличное тепло обволакивали меня.

Мы вернулись на кухню, и Беатриса устроила мне экскурсию по дому. Она говорила: столовая, моя ванная, моя комната. Ее комната ломилась от мачете, там-тамов, индейских масок, сарбаканов[7]. По стенам — фотографии девственных лесов, птиц, змей, на дорожном сундуке из темного дерева — банка с формалином, а в ней дохлая рыбина.

— Мой папа, — сказала она, показав на банку.

Я вздрогнул.

— Не понял.

— Когда нашли затонувшую пирогу, в ней оказалась одна из тех пираний, которые растерзали его. Анита прислала ее мне. Это все, что у меня от него осталось.

Она взяла банку и поднесла ее к свету.

— У отца нет могилы, будто он жив. Знаешь, им я ничего не сказала. Анита мне пишет до востребования. Иногда я думаю, лучше бы бабушка знала, что он умер… Но рыбину я хочу сохранить…

Она поставила банку обратно, и пиранья задвигалась в формалине. Беатриса выглядела такой беспомощной, покорной. Она оглядела ржавые дротики, фотографии, книги об индейцах.

— Когда-нибудь я поеду туда, — сказала она детским дрожащим голоском.

Я прижал ее к себе, словно мои несостоявшиеся путешествия, мои мечты о дальних странах могли ей помочь. Она высвободилась из моих объятий и показала мне на карте, где путешествовал ее отец, это были земли яномами, тех самых индейцев, которые выбрали его своим вождем; потом прочертила пальцем маршрут его последней экспедиции — от реки Сиапа до реки Мавака. Он искал путь от одной реки к другой, о котором бразильцы так много писали в книгах, но в XVIII веке он был утерян. Его использовали сборщики сассапариля. Она сунула мне в руки яномами-французский словарь, подарок Аниты, составленный ее отцом и написанный от руки, по которому она выучила язык этого племени. Потом вытащила из ящика листок с тарифами на авиабилеты, иностранную валюту и список лекарств, необходимых в поездке.

— Видишь, дело было только за тобой, — сказала она.

— За мной?

Она закрыла глаза, нахмурилась.

— Я не поеду туда одна.

В дверь позвонили, она выскочила в коридор, сбежала по лестнице. Я спустился за ней.

— Переверните кассету, — вопила Астрид.

Беатриса знаком попросила меня открыть дверь и вернулась в гостиную переворачивать кассету. Я приоткрыл дверь. У порога стоял высокий сутулый бледный мужчина в черных очках, держа руки за спиной.

— Вы кто, мсье? — спросил я.

— Добрый день, мсье, — ответил он.

И замолчал. Появилась Беатриса.

— Это кто? — спросил у нее мужчина. — Террорист?

Он снял перчатки, пригладил рукой седеющие волосы и отдал мне свое пальто.

— Профессор Дрейфусс, урожденный Гиммлер, — отрекомендовался он. — А где Жанна?

— Сейчас выйдет, она еще не готова, — сказала Беатриса.

— Уж тридцать лет прошло, а она все не готова, — заметил он, оборачиваясь ко мне. — А чем нас сегодня потчуют?

— Бараниной, — ответила Беатриса.

— Звучит многообещающе.

Профессор прошел в столовую, сел на углу стола и вынул из кольца салфетку.

— Ба! — крикнула Беатриса. — Пришел профессор!

Ответа она не получила и побежала вверх по лестнице, перестав замечать меня. Прабабушка в гостиной опять начала диктовать в микрофон. Я тоже вошел в столовую, где профессор подсчитывал у себя на тарелке пилюли. У него было очень бледное лицо с впалыми щеками, все испещренное морщинами. Он знаком предложил мне сесть. Когда профессор поднял голову, я увидел, что двоюсь в стеклах его черных очков.

— Вы по уголовному? — спросил он.

— Не понял.

Он поставил локти на стол, подпер подбородок большими пальцами и стал внимательно разглядывать меня. Я счел нужным сообщить ему, что не сидел в тюрьме.

— Я так и подумал. Ведь у вас нет крапивницы.