Рыбаки

— А, Ийя Ийябо, — сказала мать, вскакивая на ноги.

— Мама Ике, — приветствовала нашу мать женщина, которую я по-прежнему ненавидел за донос.

— Садись поешь, мы как раз кушаем, — сказала мать.

Нкем протянула к торговке ручонки, и та тотчас же подняла ее.

— Что там случилось? — спросила мать.

— Адеронке, — ответила соседка. — Адеронке убила мужа.

— E-woh! — вскричала мать.

— Wo, bi o se, shele ni — вот как это случилось, — начала соседка. С матерью она частенько переходила на йоруба, которая этот язык понимала прекрасно, но — не считая себя его знатоком — предпочитала на нем не разговаривать. Вместо этого она просила нас говорить на нем от ее имени. — Бийи снова напился и пришел домой голый, — снова переключилась на пиджин Ийя Ийябо. Схватившись за голову, она принялась тоскливо ерзать.

— Прошу тебя, Ийя Ийябо, успокойся и расскажи все.

— Ее pikin[11], Оньиладун, болен. Муж пришел, она его просила дать денег на лекарство, а он ее давай бить-бить, да pikin — тоже бить.

— Chi-neke! — ахнула мать, прикрывая рот руками.

— Bee ni — так и было, — сказала Ийя Ийябо. — Адеронке страшно, говорит: он бил pikin, говорит: испугалась его, пьяного, говорит: сейчас убьет, думала, вот и шарахнула его стулом.

— Ах, ах, — сбивчиво проронила мать.

— А он умер, — сказала Ийя Ийябо. — Взял вот и умер.

Соседка сидела на полу, упершись затылком в дверь, покачиваясь и подергивая ногами. Мать, парализованная ужасом, обхватила себя руками, а я, набив рот едой, совершенно забыл ее проглотить. Ога[12] Бийи мертв! А ведь я знал его. Он напоминал козла. Безумцем он не был, но — почти всегда пьяный — рычал и ходил, еле переставляя ноги. Мы встречали его по утрам, по пути в школу — еще трезвого; зато вечером он уже шатался по улицам датый.

— Знаешь, — сказала Мама Ийябо, утирая слезы, — вряд ли она понимала, что творит.

— Ты о чем? — спросила мать.

— Na это все тот псих Абулу. Сказал: тебя убьет, что больше всего ценишь. И вот жена взяла да и убила его.

Ошарашенная, мать обернулась и посмотрела на нас с Боджей и Обембе, прямо в наши широко раскрытые глаза. Послышался скрип стула, тихонько приоткрылась дверь соседней комнаты, и кто-то вошел в гостиную. Даже не оборачиваясь, я догадался, кто это. Догадались все — и мать, и мои братья, — что пришел Икенна.

— Нет-нет, — громко сказала мать. — Не говори этих глупостей, не говори такого в моем доме.

— А что…

— Сказано тебе: не говори! — прокричала мать. — Ты правда веришь, что этот полоумный видит будущее? Как?!

— Но, Мама Ике, — забормотала соседка, — na все говорят, что он…

— Нет, — отрезала мать. — Где сейчас Адеронке?

— В участке.

Мать покачала головой.

— Ее арестовали, — добавила Ийя Ийябо.

— Идем поговорим снаружи, — позвала ее мать.

Соседка поднялась на ноги, и они с матерью — и увязавшейся следом Нкем — вышли на улицу. Икенна же остался стоять на месте, и взгляд его был пуст, словно у куклы. Потом он вдруг схватился за живот и устремился в ванную, где его громко стошнило в раковину. Тогда-то и началась его болезнь, страх лишил его здоровья. Кажется, что именно рассказ о смерти соседа-пьяницы окончательно убедил Икенну в непогрешимости пророческих способностей Абулу — и дым появился там, где огня еще не было.

Спустя несколько дней, субботним утром, мы все завтракали за общим столом, ели жареный ямс и кукурузное пюре. Икенна забрал свою порцию к себе в комнату, а потом вдруг выбежал, кряхтя и хватаясь за живот. Не успели мы ничего сообразить, как извергнутая пища приземлилась на плиточный пол позади синего кресла, которое мы называли Отцовским троном. Икенна торопился в ванную, но не совладал с силой, что гнала его опорожнить желудок. На полпути он рухнул на колено, скрывшись по пояс за спинкой кресла, и его снова стошнило.

— Икенна, Икенна! — кинулась к нему из кухни мать и попыталась его поднять. Икенна стал возражать, говорить, что все хорошо, хотя сам был бледен и выглядел нездорово.

— Что с тобой, Икенна? Когда это началось? — спросила мать, когда он наконец-то успокоился, но больше Икенна говорить ничего не стал.

— Икенна, ну почему ты не скажешь? Почему? Почему же?

— Не знаю, — пробормотал он. — Пусти, пожалуйста. Мне надо умыться.

Мать выпустила его руку, и Икенна пошел в ванную. Боджа произнес ему вслед:

— Бедный Ике.

Я повторил за ним, и Обембе — тоже. Давид сказал то же самое. И хотя Икенна никак не ответил на выражение сочувствия, дверью он хлопать не стал — аккуратненько закрыл на защелку.

Боджа тут же метнулся на кухню и вернулся с веником — пучком пальмовых волокон, туго перетянутых шнуром, — и совком. При виде его расторопности мать растрогалась.

— Икенна, ты живешь в страхе, что тебя убьет один из братьев, — стараясь перекричать шум воды, обратилась мать к нашему брату, — но ты посмотри на них…

— Нет-нет-нет, Nne, не говори, прошу тебя… — принялся умолять Боджа.

— Оставь, дай мне сказать ему, — ответила мать. — Икенна, выйди и посмотри на них. Просто выйди и посмотри…

Боджа возражал, что Икенна не захочет слушать, как он убирает рвоту с пола, но мать была непреклонна.