Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

Когда мы добираемся до Гардюра, дойка еще не кончилась. Хозяин хутора, невысокий, толстый, сутуловатый человек, стоит во дворе. Ему уже немало лет; речь у него быстрая. Он отвечает на наше приветствие, выжидательно молчит, засунув руки за пояс штанов, прищуривается и вглядывается в даль, словно определяя, какая завтра будет погода. На нем только рубашка и жилетка, лицо заросло щетиной.

— Вот, пришел за коровой, — говорит мой хозяин.

— Я так и думал, — отвечает крестьянин.

Молодой человек нерешительно молчит, но затем, словно набравшись смелости, продолжает:

— У меня к тебе просьба. Может, потерпишь до осени, а осенью я отдам тебе пятьдесят крон.

Крестьянин издает неясный, глухой звук. Вынимает из-за пояса левую руку, проводит ногтем большого пальца по небритой щеке, кривится. Взгляд его по-прежнему устремлен вдаль.

— А как же уговор? Ты ведь сам говорил, что, когда будешь забирать корову, рассчитаешься сполна, — твердо произносит он.

— Верно, был такой уговор. Я и прошу у тебя всего-навсего небольшой отсрочки. Переезд весной обошелся мне очень дорого, да и ремонт хлева тоже. Сам знаешь, свободных денег сейчас нет.

— Или плати, как уговорились, или корова останется здесь.

Я смотрю на моего хозяина, этого смелого, высокого и стройного светловолосого человека, и вижу, как лицо его заливается краской. Похоже, он еще не осознал случившееся, не может понять, что пришел сюда понапрасну.

— Стало быть, я не получу корову, если не заплачу эти пятьдесят крон?

— Точно. Уговор есть уговор. Не уйдет отсюда лучшая моя корова, если ты не выложишь денежки, как было договорено.

Молодой человек делает шаг к крестьянину. Я вижу как он сжимает кулаки и поднимает руки, слышу его сдавленный голос:

— Уговор! Я знаю только, что много месяцев работал на тебя ради этой коровы, а ты весь заработок оставлял себе. Тут ты слова не сказал. Все это время ты доил корову, можно сказать, как свою собственную, хотя на деле-то я уже давно расплатился за нее. Почему ты не можешь поверить мне в долг эти пятьдесят крон с отдачей через несколько недель, когда я тебе отдаю свое жалованье уже который месяц?

Крестьянин продолжает смотреть вдаль и снова проводит ногтем большого пальца по щеке. Я невольно гляжу туда же, куда и он: надо думать, он увидел там что-то интересное. Но взгляд мой задерживается на холме у моря, где виднеется маленький хуторок, похожий на котенка, свернувшегося клубочком на овчине.

— Что тут толковать, — произносит крестьянин. — Уговор есть уговор.

Мой хозяин уже не может сдержать гнев. Жилы вздуваются у него на шее, глаза становятся как щелки, кулаки поднимаются еще выше. Он делает новый шаг к крестьянину, поднимает руку с веревочными кольцами, выставляет вперед ногу. Я застываю в надежде и страхе. Но в самый последний момент молодой человек резко поворачивается и быстрыми, судорожными шагами идет прочь. Я бегу за ним, но вдруг замечаю, что в руке у меня пустой бидон. Я останавливаюсь и негромко вскрикиваю испуганным голосом:

— Молоко!

Молодой человек оборачивается и тоже останавливается. Крестьянин все еще на прежнем месте. Я стою между ними, раскрыв рот, как дурачок, и перевожу взгляд с одного на другого. Наконец крестьянин говорит:

— Молочка, конечно, можешь взять.

Я вижу, что мой хозяин готов выложить крестьянину все, что о нем думает. Не сводя с него взгляда, он расправляет плечи, напрягается, сжимает кулаки. Потом вдруг сникает, взгляд у него гаснет, и он произносит тихим, чужим голосом:

— Наполни бидончик, дружок.

С этими словами он снова пускается в путь. Отмотавшийся конец новой веревки небрежно волочится по земле.

Дрива Видар Из записок Синдбада-Морехода

Как всегда, волна вынесла его на берег. Один-одинешенек он стоит на морском берегу, и кричит, и слышит, как в горах отзывается эхо. Другого ответа нет. Нигде ни души. Над горной грядой сверкают ледники. Он смотрит на свои руки и замечает, как они исхудали после стольких дней голодовки, а вместо хлеба вокруг только камни. Он находит кустик ягеля и съедает его. На морском берегу попадаются водоросли и соленая трава, и он жует их. Почувствовав жажду, припадает к горному ручью и пьет. Дремлет у ручья, и ему снится, что он один, а очнувшись, видит, что и в самом деле один. Вспоминает больше города, где ему доводилось жить, и тамошнее гнетущее одиночество. Здесь нет цветущих лугов юга, только пустынные дали, все здесь нетронуто и первозданно. Даже если он доберется когда-нибудь до человеческого жилья, он будет вспоминать эти вольные, как он сам сейчас, просторы. Журчанье горного ручья взволнованной песней струится в уши, в вышине ярко сверкают ледники, на которые нечасто ступает нога человека, во всяком случае, к ним не ведут ничьи следы.

Он тронулся в путь.