Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

Приподнявшись на полу, она сквозь душераздирающие рыдания призывала Иисуса Христа и, вдруг умолкнув, начала колотить кулаками об пол. Между приступами рыданий она то разражалась бранью, то начинала взывать к господу богу.

Он решил, что самое лучшее — не слушать ее и не смотреть в ее сторону. Но не мог удержаться, ему вдруг вспомнилось, как маленькая Диса сказала однажды, что некоторые люди вовсе не рождаются. Может, Свейнбьёрг так и не родилась?

Позже, уже успокоившись, он подумал, что ее горе все-таки должно быть не так остро, как его. Но что он знал об этом? Кто измерил глубину человеческого горя и духовных страданий? Бытует мнение, будто порочные люди горюют не так сильно, как добродетельные. Это было бы справедливо. А все должно быть справедливо. Не зря религия взывает к равенству и справедливости. Порочные люди понесут наказание в другой жизни за то, что были равнодушными и причиняли горе близким, за то, что по своей глупости не желали страдать. А люди добродетельные будут вознаграждены за свое горе и страдания. Так уравновешиваются чаши весов, но, может, все это только пустые слова? Что, если порочные люди страдают не меньше всех остальных?..

Когда он вошел в гостиную, она лежала на диване и ее рвало. Пытаясь не запачкать платье и диван, она подложила полотенце, но оно не помогло. И она сама, и диван были в блевотине. Раньше ее никогда не тошнило от вина. Он почти не помнил, чтобы ее рвало в первые годы их совместной жизни, но теперь она спилась окончательно.

Он вздрогнул при мысли, что чистить диван придется ему. Грязное платье и полотенце могут подождать, пока она сама будет в состоянии выстирать их.

Она застонала, но стон тут же перешел в громкий храп: она была мертвецки пьяна.

Повязавшись грязным фартуком, он перенес ее на кровать. Она даже не проснулась. Не пытаясь снять с нее платье, он укрыл ее одеялом и поставил у изголовья бак для стирки белья. Теперь их постели стояли у противоположных стен, далеко друг от друга, а не рядом, как в первые годы супружеской жизни, но из-за запаха перегара он часто спал на диване в гостиной.

Он был поглощен уборкой, когда раздался стук в дверь. Неужели ему не дадут спокойно убрать эту мерзость, подумал он и решил не отзываться. Но гости сами открыли дверь, это была его сестра и одна дальняя родственница.

— Здравствуй… здравствуй, — Сказали они.

Он тоскливо ответил на их приветствия, ему было не по себе.

— Что это ты делаешь? — спросила сестра и, не дожидаясь ответа, прибавила, оглядев комнату: — Ее вырвало?

Он промолчал.

— Где она? — спросила сестра.

— Спит.

— Мы с Петриной хотели поговорить с тобой, можно?

— Конечно, пожалуйста.

— Мне надо кое-что сказать тебе… посоветовать. Надеюсь, ты на меня не обидишься, — сказала сестра.

Что тут возразишь? Он перестал чистить диван, вынес грязные вещи в уборную и вымыл руки. Когда он вернулся, они курили. Сестра откашлялась.

— Мы уже говорили об этом с братом Кадли, нам, как, впрочем, и всем остальным, кажется, что дальше так продолжаться не может.

— Что не может продолжаться? — тихо спросил он, догадываясь, о чем пойдет речь.

— Я считаю, ты должен порвать со Свейнбьёрг… раз уж все так сложилось.

— Угу.

— Это бессмысленно, — продолжала сестра, — ничего из этого не получится. Слишком она погрязла в своем пьянстве. Ее уже не спасти.

Он ответил после некоторого раздумья:

— Я знаю, что она алкоголичка. Это ни для кого не секрет. Но что изменится, если она исчезнет из моей жизни?

— Для нее, конечно, ничего не изменится, — ответила сестра с ноткой нетерпения в голосе. — Ее уже не спасти. Но сейчас речь идет о тебе. Больно смотреть, как ты возишься с тряпьем этой несчастной.

— Но разве это не мое дело? — спросил он.

— Твое дело? — повторила сестра, стараясь говорить спокойно. Вспыльчивость была ее слабым местом, оставалось только удивляться, как она работает учительницей в начальной школе. — Ты не в состоянии помочь ей, это очевидно. Но, может, ты все еще любишь ее? — В последних словах звучала насмешка.

Любишь! Любовь! Этим словом в нашем языке злоупотребляют больше всего, подумал он и сказал вслух:

— Я поэт, у меня вошло в привычку говорить о любви. Наверно, я не имею права произносить это слово. — Он слегка улыбнулся. — Но ведь, кроме любви, есть еще и ответственность, и чувство долга.

— Ты считаешь своим долгом жертвовать собой ради нее? — В голосе сестры по-прежнему звучала насмешка.

— А разве это так уж нелепо?

— Во всяком случае, совершенно бесполезно, как я тебе уже говорила. Ты ничего не добьешься, тебя затянет вместе с ней в эту трясину, вот и все.

— Почему же непременно затянет?