Рыбаки

- Да ведь у меня… старик-ат… ведь помер!

- Как? Может ли быть? - воскликнул Захар, откидываясь назад и выказывая на мгновенно вспыхнувшем лице своем все признаки удивленья, но вместе с тем и полнейшего восторга.

- Право, - отвечал Гришка, внимание которого с самого начала беседы исключительно почти принадлежало посторонним лицам, находившимся в харчевне, - помер, третьего дня помер.

- Скажи ты на милость! А? С чего ж так? Хворал, что ли? Да нет, когда было хворать! Должно быть, сила, силища задавила его! Я и в те поры говорил, оченно был силен, беспременно, как есть, задавит его сила! - убеждал Захар, окончательно уже захмелевший от радости. - То есть вот как, поверите ли, братцы, - подхватил он, оборачиваясь к сидевшим за другими столами и с живостью размахивая руками, - то есть отродясь не видал такого старика: плечи - вот!.. Рост… то есть четверых, выходит, молодцов заткнет за пояс… страшилище был… то есть ни вообразить нельзя никаким манером! Я и тогда говорил: тем и помрет - сила его задавит.

- Нонче утром хоронили, - перебил Гришка, который, очевидно, тяготился долгим молчанием.

- Скажи на милость! А? Вот она жисть-то, подумаешь! - произнес Захар тоном меланхолии, между тем как ястребиные глаза его так и прыгали. - Вот те и Глеб Савиныч! Жил, жил, да и фю… фю…

Тут Захар приподнял брови, сжал губы и, наклонив голову, издал протяжный, дребезжащий свист, но это продолжалось всего одну секунду. Он быстро обратился к приемышу и произнес отрывисто:

- Стало, ты, Гриша, хозяин теперича?

- Как же… все мне предоставил! - отвечал приемыш. - "Тебе, говорит, предоставляю весь дом, все мое добро, говорит; сыновьям, говорит, Петру и Василию, ничего не давай; все твое, говорит…"

- Ах, Глеб Савиныч, милый ты человек! - воскликнул Захар с неподдельным, но потому-то самому комически-отвратительным умилением. - То-то вот, напрасно мы тогда на него пеняли! И то и се - а он вон какую добродетель сделал… Уж подлинно наградил, можно сказать! Отец родной, все единственно! Скажи на милость! Таким манером, выходит, стал ты, Гриша, богачом теперича? Вот и знайте вы его, каков он есть! Все единственно первый наш фабрикант; а может, тот еще семь верст не доехал до его капитала! - подхватил Захар. - Да, так вот каков он есть такой человек теперича, - старик-ат жил в аккурате, лучше быть нельзя: может статься, двадцать лет копил, руб на руб складывал! Таким манером оставил по себе не одну сотню… Может статься, выкинем, как есть, и всю тысячку! Теперича парни наши - все это, выходит, шишь-голь перед ним - вот что! Ай да Григорий Акимыч! Знай теперь наших! Да нет, я его довольно знаю: не зазнается - парень бравый, - говорил Захар, дружески хлопая по плечу приемыша, который старался принять значительный вид и бодрился. - Слушай, Гриша, - заключил Захар, переменяя вдруг интонацию, - не о себе, брат, говорю: что мне! Ничего мне от тебя не надо! А только, воля твоя, надо бы на радостях-то повеселить товарищей, ей-богу! Так уж, брат, водится. Да вот и себя не мешает маленечко того, знаешь, этак, покуражить: ведь это, как есть, братец ты мой, по правилу следует… а?

- Только бы шли; за нами дело не станет, - самодовольно вымолвил Гришка, - я и то заходил на фабрику.

- Когда?

- Да вот перед тем, как сюда идтить; видел Глазуна, велел ему всех звать, как порешат за работой… От него и проведал, что ты здесь… Сказывал, тебя хозяин расчел…

Захар толкнул его ногою и прищурил левый глаз, давая этим знать, чтобы он молчал. Ему не хотелось, видно, чтобы причина размолвки с фабрикантом сделалась известна посторонним лицам; а может быть, знаки эти имели целью показать Гришке доверие и дружбу Захара.

- Да, как же! Держи карман! Нет, брат, не он меня расчел - сам отошел, - ловко подхватил он. - Станем, как же, угождать всякой шушере, то не так, это не так… Ах ты, в стекляночной те разбей! Чуфара ты этакая купеческая, самоварная! Разжился - поди ты, какой форс взял… не угодишь никак! Ну, значит, и отваливай!

Но по мере того, однако ж, как вино в штофе исчезало, наглая наружность Захара заметно теряла свою веселость. Он не умолкал, впрочем, ни на минуту, рассказывал потешные анекдоты, играл на гармонии и даже пел песни; но во всем этом проглядывало какое-то принуждение. Видно было, что Захар о чем-то заботился; он не переставал потирать лоб, хмурил брови, чесал переносицу своего орлиного носа - словом, был, как говорится, не в своей тарелке. Наконец он встал из-за стола, вышел из избы, выслал зачем-то батрака Герасима, который спал на полу подле самовара, приложил глаза к скважине перегородки и крикнул приемыша.

- Гриша, - сказал он озабоченным голосом, - подь-ка, брат, сюды… на два слова.

Секунду спустя Гришка очутился подле товарища.

- Слушай, есть у те деньги? - торопливо шепнул Захар.

- Нет, нету.

- Эх, плохо дело! - произнес Захар. - Как же это, братец мой, а? - подхватил он, досадливо тряхнув головою.

- Потому больше, думал, у тебя найдутся…