Должен заметить, что Уимфорт, встав на ноги и схватив свою дубинку, начал орудовать ею с энергией, которая позволила нам выбраться из опасного места быстрее, чем мы рассчитывали. Когда несколько минут спустя мы пристроились в безопасном местечке передохнуть и перевязать рану Барнара, то так расчувствовались, что готовы были за эту добровольную помощь простить мальчишке все его прежние пакости.
Но талантливый юноша умудрился в минуту растранжирить весь тот капитал нашего расположения, который накопил за последнее время. Он рассеянно глядел на нас, как вдруг его глаза сузились и радость приятного открытия озарила его черты. Он победно расхохотался, откровенно наслаждаясь потерями своих врагов, ибо, как я упоминал, несколькими годами ранее мне довелось при трагических обстоятельствах лишиться левого уха почти целиком.
– Ваши уши! – воскликнул Уимфорт и вновь засмеялся. – Теперь вы пара хоть куда!
XVIII
– Мы дали себе еще одну передышку, на этот раз короче прежней, дождались, пока рана на месте Барнарова уха покроется тоненькой розоватой корочкой и перестанет свербеть, и снова двинулись в путь.
Долго-предолго мы шли. Бесконечно. Мы шли, а Уимфорт ныл.
Мальчик, вне всяких сомнений, был истинным талантом, если не сказать гением, в искусстве жалобы. С неистощимой изобретательностью и абсолютным бесстыдством всякий отказ удовлетворить его любую, самую пустяковую просьбу он превращал в повод для недовольства.
Так мы и шли, а Уимфорт, поспевая за нами, еще и ныл, так что в конце концов самый звук его голоса, ударяющийся в уши неумолимо, как прибой, начал сводить меня с ума, с корнем вырывая жалкие росточки мыслей, которые еще пыталось породить мое поминутно разрушающееся сознание.
– СТОЙ! – заревел я. – Стой смирно, заткнись, сядь и слушай.
Уимфорт соскользнул с гладкого розового бугорка, с которого только что спустился я, и выполнил три из моих команд. Учитывая мерзостную сырость губчатой долины, по которой мы шли, я не стал настаивать на том, чтобы он сел. Я заговорил:
– Ну вот. Закрой рот и слушай, пока я не кончу. Во-первых, ты знаешь, что мы носим в себе Крючки Жизни, привязывающие нас к Чарналу, который, в свою очередь, находится во власти твоего отца. Во-вторых, ты присутствовал – хотя, может быть, и не слышал, поскольку речь шла не о тебе, – при нашем разговоре с Гильдмиртом, когда мы просили его вытащить крючки. Он отказался, ответив, что это примитивное по своей сути заклинание неразрывно связано с талисманом, на который сделан наговор, и поэтому, попытайся он освободить нас от крючков, не имея под рукой контролирующего кольца, пять шансов из десяти за то, что он выдернет их вместе с нашими сердцами. А вот и информация к размышлению. Некоторое время тому назад мы с Барнаром, пока ты не слышал, долго обсуждали один вопрос: а не стоит ли попробовать вернуться к Пирату и попросить его вытащить эти крючки, пусть даже с риском для жизни, чтобы потом вырваться отсюда на свободу без тебя в качестве довеска. Мы долго взвешивали возможности, которые дает нам этот вариант, Уимфорт. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Учти, я говорю вполне серьезно.
Мы продолжили наш путь. Я знал, что угрюмое молчание, в которое повергло мальчишку мое красноречие, долго не продлится. Чувствовал я себя препротивно, враждебность к мальчишке заострилась еще сильнее, в то время как запас терпения значительно поиздержался, хотя я и понимал, что его поведение в последние дни ничем не отличается от обычного. Более того, территория, по которой мы шагали, вызывала мое глубокое неодобрение, несмотря на то что оказалась вполне безопасной и нетрудной для преодоления.
Я никак не мог уразуметь, что в этом месте такого, отчего волосы у меня на загривке все время стояли дыбом. Мы быстро сообразили, что бывали здесь и раньше, только не заходили так далеко вглубь, а теперь, не в силах в точности повторить свой прежний маршрут, забрели в самую сердцевину странной местности. С одной стороны, впереди нас поджидали неизведанные опасности, но с другой – до сих пор равнина, по которой мы брели, была вполне пригодна для выживания. Например, в этих влажных полях упругих розовых волокон легко можно было споткнуться и потерять равновесие, но о здешнюю почву, вздыбленную, сморщенную, взбаламученную, изрезанную бесчисленными канавками и бороздками, практически невозможно было удариться, такая она была мягкая и пузыристая. Видно было далеко, и никакая опасность ниоткуда не грозила. Местами из причудливых бархатистых бугров выступали осколки и целые небольшие площадки белого камня, глаже которого нам отродясь не приходилось видеть. На горизонте почва становилась все более ровной и светлой, кое-где сквозь нее начинала пробиваться чахлая растительность.