Рыбья кость (СИ)

И Марш решилась. Если у него теперь нет рейтинга — из-за нее, какая паршивая причина! — если он теперь не может позволить себе даже нормальную еду и лекарства, значит, рядом должен быть кто-то с хорошим рейтингом. Это было на грани законного, но Марш это не волновало. Если у нее будет хватать рейтинга на покупки не из нижних разделов, на доступ к нормальному контенту, она сможет сделать для Леопольда хоть что-то.

Как он делал для нее. Гершелл что-то такое говорил, мерзкое, обидное, но где ему было понять, что есть чувства и кроме влюбленности. Кроме преклонения, кроме похоти и даже чувства вины — ничего, кроме последнего, она не испытывала, только Гершелл мог такое подумать. Она просто была благодарна, и Гершеллу это оказалось непонятно.

Непонятно, что кроме настоящих вещей в этом мире еще остались настоящие поступки.

Марш не знала, был ли ее поступок настоящим. Она вообще тогда мало о чем думала, просто металась по сети в поисках способа быстро, любой ценой заработать рейтинг. Ей нужно было срочно обратить на себя внимание, сделать что-то, что понравится людям.

Ей нужны были шесть миллионов жадных глаз и искривленных губ.

Живые эфиры ценились на порядок выше любых виртуальных. Марш сама видела, как девчонка вроде Бесси часами складывает оригами перед камерой, и на нее смотрят сотни тысяч людей, завороженные тем, как тонкие белые пальцы бесконечно сворачивают шелковистую алую бумагу.

Но она и в сети оказалась никому не нужна, и времени искать тех, кто будет смотреть, как она делает журавликов из бумаги у нее не осталось. Раньше ее это нисколько не заботило, но теперь-то, теперь все было иначе. Леопольд в любой момент мог заболеть, в его возрасте было непозволительно питаться дрянью из первого меню, которое стало единственным доступным ему. И как бы его удар не хватил, когда он выйдет в сеть, и увидит, к какому контенту имеют доступ люди с таким рейтингом. Он ведь не имел никаких привилегий, никакой защиты. Его даже убить могли, да, могли бы, он ведь для всех был почти преступником — и карабинеры завели бы дело, которое никто никогда не рассмотрит.

Марш представляла, как он сидит в какой-нибудь конуре, где никто батареи не включит, сколько репортов ни шли, соседи у него — настоящие отморозки, тратящие пособия на легальные эйфорины. Не может отвлечься, потому что в сети одно дерьмо, не может нормально поесть, напиться и даже лишний раз выйти на улицу, потому что если какая-нибудь тварь решит плюнуть в него репортом — он станет еще на шаг ближе к смерти, которая и так стоит слишком близко.

Нет-нет-нет, это было невыносимо. Неприемлемо.

И на второй день поисков Марш у себя дома, в этой самой комнате, начала принимать эйфорины, беспорядочно, горстями. Она знала, что не умрет, потому что как только доза приблизится к смертельной, Аби все уши ей прожужжит, ей просто нужно было больше ни о чем не думать и ничего не чувствовать.