Рыбка из «Аквариума»

— Прошло лет пятнадцать, а народ говорит — хороший лес не растет, одни кусты да сорные травы. Пройдем чуть дальше. Что-то покажу! В первый раз меня это потрясло.

За другим бугром Петр увидел, тоже в зарослях, волнистую почву — могильные холмики.

— Старой деревни погост, — сказал Петр.

— Погляди-ка лучше!

Ни надгробий, ни могильных памятников, кое-где лишь деревянные кресты, большая часть которых покосилась, а то и упала. Там, где дождь и солнце еще сохранили черную краску, с трудом различались имена и фамилии: русские, украинские, латышские, польские, принадлежавшие жителям Кавказа и республик Средней Азии. На одном кресте Петр разобрал: «Хосе Б. ьб. на».

— Должно быть, испанец Бальбуэна.

— Где массовые захоронения, местный народ не ведает. До деревни иной раз долетали с ветром да глухими ночами долгие выстрелы.

— Неужели был лагерь? — Петру не верилось.

— Пойдем!

Через пару сотен метров по тропе через густой лес они вышли к узкоколейке.

— Здесь за похлебку, картошку со следами тушенки и четыреста граммов черного клейкого хлеба люди валили лес. Так строили социализм.

— Куда она ведет?

— В Ветлугу. Тянется километров двадцать до небольшой речушки, впадающей в Волгу.

— Узкоколейка, видно заброшена. Она проходит по деревне-?

— Мимо. Напротив был другой лагерь. На заводике обтесывали стволы, гнали деготь и древесный спирт.

— А чего дорогу не сняли?

— Пройдет время, лес окончательно восстановится, и платформы снова застучат на стыках. Дай Бог только, чтобы рабочие и грузчики не были лагерниками.

— Пойдем по шпалам?

Они бодро зашагали, и через пару минут Миров напомнил свою вчерашнюю просьбу.

— Ты лучше доскажи, как удалось уйти из ПГУ, — сказал Петр.

— Не хотелось при Василии. У него и без того душа растрепана. О твоем обожаемом Есенине! В позапрошлом году был я в Ленинграде. Шел дождь, и тут же подморозило. На Невском, у Елисеевского гастронома благообразная старушка поскользнулась и подвернула ногу. Я помог, взял такси, подвез к дому. Узнав, что я литератор, пригласила подняться к ней, сказала: «Я вам открою большую тайну! Долгие годы молчала, а вам скажу». В огромной комнате, разделенной ширмами надвое, до революции жил акцизный чиновник, ее бывший муж. Бабуся показала мне его фотографии. Он там с Менжинским и с Петерсом. Затем, понизив голос, сообщила: «В тридцать восьмом исчез, а я сидела в лагерях. А в двадцать пятом он был чекистом и директором гостиницы «Англетер». По заданию из Москвы в Ленинград приезжали два чекиста — мой муж дал им ключ от номера, где остановился Есенин. Там его удушили и потом повесили за трубу, как будто он сам покончил с собой». Имя и отчество бабуси забыл, а вот фамилия Назарова. Тогда мне было не до сенсаций.

— Однако трудно в это поверить…

— У меня осталось ощущение, что старушка не врала. Зачем? Она была вполне вменяема и денег не просила. А ты вспомни его отношение к большевикам и их возможностям. Пил он, конечно, много, да и говорил что думал. Как впоследствии и Маяковский. Таких в общий ранжир не поставишь. Выделяются. И уже поэтому социально опасны.

— Грустно тебя слушать. Но правду не утаишь, рано или поздно вылезет. И не дело интеллигенту быть слепцом. Совать, как страус, голову в песок, а задница наружу, — сказал Серко, и Миров впервые ощутил, что ледок, сковывавший сознание полковника, треснул, начал таять.

Он продолжил рассказ:

— Есенин становился потенциальным врагом большевизма. Как и Маяковский, видел, что делают «спасы» со страной и обществом. И Горький-то поддерживал Ленина только до революции, до прихода большевиков к власти. А уже в ноябре, в «Нашем Слове» писал, что Ленин и Троцкий отравились властью и зажимают свободу слова, расстреливают тех, кто им в глаза указывал на своеволие и бесчинства против народа.

— Вот и деревня, — сказал Петр. — Пришли.

— Постой. Обо мне скажу. Начальник отдела — выдвиженец тридцать восьмого, пришел с производства в пустые кабинеты Лубянки — видеть меня не мог. Я читал в его глазах: «Недобитый интеллигент!» Я задыхался в этом смраде, видел — скоро нести ответ, и мне незачем быть среди ответчиков. Последней каплей было настойчивое предложение отправиться на работу в Уругвай — секретарем консульского отдела посольства. Это когда я только-только вернулся. Ты понимаешь, как он меня подставлял! Писал на лбу «КГБ» и отправлял на провал. В Мексике я был дипломатом, вторым секретарем, тремя рангами выше. Отправить в ГУЛАГ без причины уже нельзя. Но подставить меня контрразведке можно. Понимал, скотина! Имени не называю, у него дети есть.

— Но как все-таки отпустили?

— На учебу, с обязательством возвратиться. Председателем спортколлектива ПГУ был всеми уважаемый генерал. Мы подружились, наедине выпивали. Он помог. Поговорил с генералом Сахаровским, который в ту пору руководил ПГУ.

— И сразу закрыли визу?

— Нет, я еще пять лет работал на Кубе. Закрыли визу, когда два друга стали генералами. Увидели, что не возвращаюсь, и наказали. Даже не поставили свои подписи на «бегунке». Однако я зла на них не держу. На их месте любой поступил бы точно так же.