Рыболовы

— Съ чего! Мало ты въ себя опухоли-то этой самой всадилъ! Вѣдь, поди, выпилъ столько, что лошадь лопнетъ?

— Да, была игра! А все мужики здѣшніе. Никакого разговора съ ними безъ проклятаго пойла вести нельзя. Ихъ поишь — ну, и самъ пьешь.

Петръ Михайлычъ кряхтѣлъ, возясь съ сапогами.

— Не надѣваются? — спросилъ Василій Тихонычъ.

— Подаются, но очень туго. Фу! Надѣлъ одинъ сапогъ.

Потъ съ Петра Михайлыча лилъ градомъ.

— И съ чего это поты послѣ выпивки всегда лѣзутъ — я даже не понимаю. Утро вѣдь совсѣмъ холодное, — говорилъ онъ.

Вскорѣ операція надѣванія охотничьихъ сапоговъ была окончена. Петръ Михайлычъ началъ искать жилетъ, но его не находилъ.

— Фу, ты пропасть! Жилетъ пропалъ. Амфилотей! Гдѣ мой жилетъ? — крикнулъ онъ егерю.

— Экъ, хватились! Да вѣдь вы еще третьяго дня вашу жилетку мужику подарили.

— Какъ мужику? Какому мужику?

— Да неужто не помните? Семену. Принесъ онъ вамъ лисій хвостъ въ подарокъ, а вы ему жилетку…

— Да что ты врешь! Съ какой стати я буду жилетку дарить!

— Однако, вотъ подарили. Ужъ и мы-то не мало дивились, да не отнимешь. Семену жилетку, а Панкрату свою фуражку отдали, а съ его головы себѣ оставили.

— Фу! Да какъ-же это я такъ? — протянулъ въ удивленіи Петръ Михайлычъ?

— Очень ужъ хвативши были здорово. Въ чувство вошли, обниматься начали.

— Въ Панкратовой шапкѣ стало быть мнѣ и на охоту идти?

— Да другой нѣтъ. И шапка-то его, что вы у себя оставили, самая замасленная. Вотъ.

— Ну?! Да неужто-же мнѣ въ ней и въ городъ домой ѣхать?

— А то какъ-же иначе?

— Ха-ха-ха! — хохоталъ Василій Тихонычъ. — Въ мужицкой шапкѣ явишься къ женѣ! Вотъ это будетъ штука!

— Тсъ… Нельзя въ такой шапкѣ къ женѣ явиться. Надо будетъ, какъ пріѣду въ Петербургъ, сейчасъ-же новую себѣ купить. А ты то-же егерь. Хорошъ! Чего смотрѣлъ? — накинулся Петръ Михайлычъ на Амфилотся.

— Помилуйте, ваша милость… Да вѣдь я не нянька… Не драться-же мнѣ съ вами.

— Нельзя-ли у этого мужика мою фуражку-то хоть за рубль выкупить?

— Да этотъ мужикъ еще вчера въ городъ съ сѣномъ уѣхалъ. Вѣдь вы ему фуражку-то свою третьяго дня подарили.

— Дѣлать нечего, надо въ этой замасленной шапкѣ идти. Но гдѣ-же лисій хвостъ, который я у мужика на жилетку смѣнялъ? Хоть женѣ свезти этотъ хвостъ въ подарокъ. «Вотъ, молъ, убилъ лисицу».

— А хвостъ вы Агашкѣ подарили за пѣсни.

— Тьфу ты пропасть! Рѣшительно ничего не помню. Да что я, дурманъ какой пилъ, что-ли!

— Пиво-съ… Ромъ… Водку… Вѣдь три ящика пива-то у васъ съ компаніей выпито.

— Ну, дѣла!

Зазвенѣлъ бубенчикъ. Пріѣхалъ Степанъ на лошади, стучалъ кнутовищемъ въ окошко и кричалъ:

— Ваша милость! Готова подвода! Пожалуйте…

— Сейчасъ, сейчасъ…

Егеръ отвязывалъ отъ ножки дивана привязанную на цѣпь англійскую собаку Діану. Петръ Михайлычъ надѣвалъ патронташъ и кряхтѣлъ. Василій Тихонычъ осматривалъ бутылки въ ларцѣ.

— Ну, скажите на милость, весь мой запасъ спотыкаловокъ вчера высосали! Нечего и въ фляжку налить, чтобъ адмиральскій часъ въ лѣсу справить. Четыре бутылки были полныя — и въ лоскъ… Ни рябиновой, ни мадеры, ни хересу. Только коньяку на донышкѣ. Съ чѣмъ мы поѣдемъ?

— Насчетъ этого не безпокойтесь, — отвѣчалъ егерь. — У кабатчика нынче отличная водка. Даже самая очищенная московская есть. Рябиновый настой тоже прелесть. Пойдемъ мимо кабака, зайдемъ и наполнимъ охотничьи фляжки.

— А сыръ гдѣ? Гдѣ сыръ? Я вѣдь большой кусокъ сыру и колбасу привезъ. Фу, ты пропасть! Ни колбасы, ни сыру. А съ вечера все на столѣ было.

— А это ужъ у вашей собачки-англичанки спросите. Не слѣдовало ее на ночь въ избѣ оставлять.

— Да неужто Діана сожрала?

— Она-съ. Собственноручно видѣлъ, когда въ пять часовъ утра пришелъ сюда будить васъ. Она еще доѣдала тогда вашу закуску. Вонъ огрызокъ сыра подъ диваномъ валяется. Не въ моготу ужъ и дожрать-то было, подлой.

— Ну, за это драть! Немилосердно надо драть… — говорилъ Василій Тихонычъ, сжимая кулаки. — Ахъ, мерзавка! Да что это въ Англіи нарочно собакъ къ воровству пріучаютъ, что-ли! И вѣдь что обидно: безъ закуски, анаѳема, охотниковъ оставила. Ну, чѣмъ мы теперь въ лѣсу на привалѣ будемъ закусывать? Въ здѣшней лавочкѣ колбаса изъ кошатины. Развѣ сардинокъ коробку взять?

— Въ кабакѣ яицъ крутыхъ захватимъ, въ лавкѣ ситнику — вотъ намъ и закуска. Сбирайтесь только, ваша милость, скорѣй. Вѣдь ужъ скоро девять часовъ…

Всѣ засуетились. Егерь началъ выносить изъ избы ружья. Петръ Михайлычъ кряхтѣлъ и еле переставлялъ ноги, выходя на улицу деревни.

Черезъ минуту охотники, егерь и собака ѣхали въ телѣгѣ по деревнѣ.

— Легче, Стаканъ, легче! Животъ у меня дрожитъ очень и подъ сердце стрѣляетъ. Вѣдь ужъ ежели выѣхали, то куда теперь торопиться! Успѣемъ… — говорилъ Петръ Михайлычъ мужику и держался за животъ.

XII.

Доѣхали до кабака, находящагося на концѣ деревни; онъ-же постоялый дворъ и штофная лавочка. Вывѣска гласила: «Постоялый дворъ лучшихъ водокъ и наливокъ».

— Прикажете остановиться, ваша честь? — спросилъ мужикъ Степанъ, все время ѣхавшій по деревнѣ шагомъ по приказанію Петра Михайлыча.