Рычков

— Ничего не вразумляет человека так, как история, ибо чрез нее идет понимание не токмо древней, но нынешней жизни народа. История есть наука опыта, а потому ни юрист, ни медик, ни дипломат, ни вождь не смогут успешно служить без знания истории, — рассуждал Татищев. Его огорчало, что Российское государство не имеет своей истории, а исторические сочинения иностранцев о нем — ложны.

По пути в Самару Татищев побывал почти во всех крепостях, давая команды по их укреплению и строительству новых форпостов. Много беспорядков усмотрел в жизни и службе яицких казаков. В декабре 1737 года отправил в Петербург доклад, где уведомлял: «Всего хуже то, что они никакого для суда закона и для правления устава не имеют, по своевольству, не рассуждая, что им полезно или вредно: по обычаю за бездельные дела казнят смертию, а важными пренебрегают».

Татищев предложил меры к тому, как в яицком войске «застарелые вольности и все непорядки уничтожить». Главную беду он усматривал в том, что атаман и старшины грамоты и законов не знают и потому «войсковой и другие писаря, что хотят, то пишут, отчего великие беспорядки происходят; потому не соизволено ль будет повелеть или учредить школы с объявлением, что впредь безграмотных ни в какие достоинства не производить». А чтобы пресечь стихийность и разнузданность судопроизводства атаманского круга, Татищев предлагал поделить все войско на полки и сотни, сократив число старшин, за счет чего повысить жалованье рядовым казакам, ввести устав и обучение военному делу.

Многое затевалось Татищевым в новом краю. Но с первых же дней главные усилия ему, как и Кирилову, пришлось тратить на усмирение бунтовщиков.

Василий Никитич был против карательных мер. Он призывал упреждать восстания, для чего вовремя выявлять их причины. По его мнению, башкир озлобляли не столько указы императрицы, сколько беззакония, насилия, самоуправство, чинимые на местах русскими воеводами и командирами воинских отрядов.

В письме кабинет-министрам Остерману и Черкасскому он еще в июле 1737 года писал, что уфимский воевода Шемякин творит «великие пакости», мордуя и обворовывая население, и башкирское, и русское, что полковник Бардекевич отбирал у башкир лошадей якобы для своих драгун, на деле же продавал, переправляя их в дворянские поместья. И хотя Татищев не имел власти над предводителем находящихся в крае русских войск генерал-майором Соймоновым, он послал ему весьма нелицеприятное секретное письмо. Татищев требовал приказать, «чтоб командирам до башкирских пожитков не касаться», прекратить повсеместное мародерство, поскольку в восстаниях участвует лишь часть башкир, значит, и карать всех поголовно нельзя. Татищев внушает генералу Соймонову, что безрассудные зверства, казни, грабежи не усмиряют, а ожесточают башкир да и дисциплину самого войска разлагают, когда командиры, «забыв свою должность, мечутся за пожитками; другие по окончании дела у драгун и казаков взятые (награбленные) пожитки отбирали».

По представлению Татищева, правительство предало суду уфимского полицмейстера Жукова и уфимского воеводу Шемякина, обвиняемых во взятках и насилии, чинимых башкирскому населению.

Бунтовали далеко не все башкиры, многие помогали русским охранять крепости, служили проводниками, строителями. Но немалая часть их хранила пережитки патриархально-родового быта: каждый старшина был одновременно и начальником вооруженного отряда, состоявшего из рядовых башкир: каждый воин беспрекословно исполнял волю его.

Приближалась зима, скрываться по лесам, ущельям и заимкам повстанцам становилось все труднее. Не хватало пищи, нечем было кормить лошадей. Татищев советовал прекратить преследования мятежников: голод и крайняя бедность принудят их прийти с повинною.

Действительно, в начале зимы к командирам русских крепостей десятками и сотнями стали являться башкиры, сдавали оружие, штрафных лошадей. Не сдавались, однако, вожди восстания. Они вели с Татищевым переписку, изъявляли готовность повиниться, но от личной явки отказывались. Татищев требовал именно явки и присяги на Коране, увещевая, что бояться нечего: вот, к примеру, вожди Кильмяк, Юсуп и Акай давно пленены, но не пытаны и не казнены. Ища доверия у вождей, Татищев решился даже на весьма рискованный шаг: приказал выпустить из-под стражи захваченного в плен вождя прошлого восстания Юсупа с тем, чтобы гот ехал в башкирские селения и уговаривал бунтовщиков повиниться. Агитация Юсупа для соплеменников оказалась очень влиятельной. Восстание затихло.

Однако ненадолго. Как повествует Рычков, «с начала весны башкиры хотя и казались быть спокойны… но, видя, что воинского движения противу их не учинено», опять взбунтовались повсеместно. На этот раз масло в огонь подлил, как ни странно, сам Абул-Хаир-хан, человек, еще недавно клявшийся на Коране в своем верноподданничестве русской государыне. Татищева обескуражило поведение хана, которого он прошлым летом торжественно чествовал, называя другом и братом, помощником в борьбе с мятежниками.

Что же сделал Абул-Хаир-хан?