Рыдания усопших

Вот и теперь, проведя ночь в одиночестве и грезах о прежней идиллии, я проснулся от этого запаха, который, доносясь, как обычно, из кухни, настолько раздражал мой Nervus olfaktorius, что сон сняло как рукой, и я, ошалелый и ничего не понимающий, опустил ноги на пол и замер в попытке привести в порядок мысли. Разумеется, я сразу же вспомнил об истинном положении вещей и, прежде всего, о том, что кофе в моем доме варить было больше некому, а потому дразнящий его запах следовало вновь отнести к галлюцинациям, как бы неприятно это ни было сознавать. Видимо, я все же нездоров. Помассировав виски, я постарался воспринять окружающее «с чистого листа» и вновь робко потянул носом. Запах не исчез. Напротив, он усилился, призывая меня, как в старые времена, спуститься в кухню. Теперь мне уже казалось, что я слышу и позвякивание посуды внизу, характерное для манипуляций по приготовлению завтрака и столь обыкновенное в моей прежней жизни с Мартиной. К этим звукам примешивалось еще шорканье домашних тапочек по паркету, сопровождавшее в прошлом передвижения моей жены от плиты к столу. Три шага туда, три обратно… Три туда… Хватит! Я вскочил и, как был, в одних трусах, бросился вниз по лестнице, стремясь во что бы то ни стало положить конец этому кошмару, вызванному, безусловно, моим болезненным состоянием. В том, что я «слетел с катушек», у меня теперь сомнений не было, а запакованная в целлофан покойница использовала мое сумасшествие для своей гнусной мести.

Ворвавшись на кухню я, натурально, не обнаружил там ни следа померещившейся мне кулинарной активности: мебель и посуда стояли точно так, как я их вчера оставил, а аромат свежесваренного кофе уступил место запаху пустоты, состоящему из струйки беспризорного сквозняка да легкого потяга пыли. И было что-то еще. К вышеперечисленному настойчиво примешивался слабый, но, тем не менее, отчетливый запах гниющей плоти. Тот самый запах, что мог исходить только из находящегося двумя этажами выше полиэтиленового кокона.

Я в измождении опустился на стул, начиная чувствовать себя загнанным в ловушку зверем, могущим найти конец своим страхам лишь в неминуемой смерти. Неужели это все – плоские шутки моей совести? Может ли быть, что мое подсознательное раскаяние столь велико, что я сам съедаю себя изнутри, стремясь к самопокаранию? За что судьба так немилосердна ко мне? Я не сумел сделать карьеру, мне не удалось создать нормальную семью, в истории с женитьбой я выставил себя на посмешище, и даже злодея из меня не вышло. Сплошные неудачи. И если сейчас я позволю происходящему накинуть петлю на мой рассудок, то грош цена всей моей жизни. Выйдет, что мои родители рожали и кормили меня зря.

Рассуждения мои были прерваны самым безобразным образом: в душе включили воду. Я вздрогнул и, потеряв нить мысли, обратился в слух. Сомнений быть не могло – там кто-то мылся, что нетрудно было заключить из характера доносящихся оттуда звуков. Плюс ко всему, моющийся еще что-то не то бубнил, не то напевал себе под нос, подобно многим, развлекаясь во время этой каждодневной процедуры. Так всегда поступала Мартина… Мартина! Мартина!!! О, мой Бог, как же опротивело мне это имя за последнее время! Раньше такое нейтральное и ничем не выделяющееся, теперь оно буквально грызло мое нутро, жужжа и беснуясь в нем, как отбившийся от роя слепень. Оно стало мне ненавистно. Зачем вообще дают имена шлюхам? Достаточно было бы их просто нумеровать!

Пение под аккомпанемент струящейся воды стало громче. Теперь я уже мог разобрать отдельные слова. Это была песня, которую почти всегда напевала в душе Мар… моя жена – не очень-то разнообразная в своих привычках дама. Что-то вроде: «…и построим мы вместе уютное гнездышко…». Ну что ж, для нее гнездышко я уже построил. Однако же ей там, пожалуй, не слишком уютно, иначе разве стала бы она столь истово донимать «архитектора»?

Я вздохнул и поднялся, с неохотой направившись к ванной комнате, почему-то избранной покойницей для ее очередной мертвяцкой истерики. Страха у меня не было, ибо я был уверен, что и на этот раз ничего там не обнаружу, да и измотан я был к тому времени уже настолько, что нервная система моя словно одеревенела и не желала больше реагировать на такого рода раздражения. Я поймал себя на мысли, что судьба моя, в сущности, перестала меня интересовать так, как раньше и, если мне суждено сгинуть в утробе прожорливой нечисти, то так тому и быть.

Мои предположения оправдались: по мере моего приближения к источнику беспокойства доносящиеся оттуда звуки становились все глуше и расплывчатей, а когда я дернул дверь ванной комнаты, иссякли совсем. Словно издеваясь надо мной, что-то утробно зарычало в трубах, и после этого все окончательно стихло.