Рыцарь бедный

Игра Ласкера была самобытна и всегда неожиданна для партнера. Провозгласив себя последователем Стейница, с годами он все более подпадал под влияние творческой манеры Чигорина. Как и Михаил Иванович, Ласкер центр тяжести борьбы в шахматной партии переносил не на дебют, а на миттельшпиль и тоже был непревзойденным мастером эндшпиля. Разница между ними была в том, что Чигорин был мастером атаки и с самого начала стремился захватить инициативу и создать острые осложнения. Ласкер же был мастером контратаки. Он часто добровольно шел на худшую с виду позицию, искусно провоцируя противника на преждевременный штурм, и потом, при малейшей его ошибке, с необыкновенной силой, как оттянутая назад и спущенная стальная пружина, ударял по зарвавшемуся врагу.

Этим и объясняется казавшееся многим странным и непонятным высказывание Чигорина: «Спросите кого-нибудь: к какой шахматной школе относился Ласкер – к „новой“ или к „старой“. Он ответит: к „новой“ и ошибется!» Чигорин чувствовал в Ласкере собрата-новатора, стоящего, как и он сам, впереди обеих школ.

«Обучение шахматной игре, – учил Ласкер, – должно быть воспитанием способности самостоятельно мыслить. И кто хочет воспитать в себе способность самостоятельно мыслить в шахматах, тот должен избегать всего, что в них мертво, надуманных теорий, которые опираются на очень немногие примеры и на огромное количество измышлений; привычки играть с более слабым противником; привычки избегать опасности; привычки без критики перенимать и, не продумывая, повторять варианты и правила, примененные другими; самодовольного тщеславия; нежелания сознаваться в своих ошибках».

Под этими строками, вдохновленными идеями и всей спортивной практикой Чигорина, он бы охотно подписался, но принял ли бы их целиком Стейниц, – хотя бы тезис об «избегании опасности», – большой вопрос.

Ласкер воспринял и развил все положительное, что было в учении Стейница, отбросив его парадоксы и «заскоки», и объединил это с теоретическими и творческими установками Чигорина. Уже в середине тридцатых годов, на склоне лет, находясь в Советском Союзе, Ласкер дал такую характеристику стиля великого русского корифея:

«Игра, основанная не на универсальной, общепринятой для всех логике, а на индивидуальных оценках и суждениях, – вот характернейшая особенность творчества Чигорина.

Полагаться на собственные мнения и поступать соответственно этому, значит – дерзать, и творчество Чигорина в области дебюта может служить образцом для шахматных мастеров, и они пытаются соединить боевую логику Стейница с дерзаниями Чигорина. В Советском Союзе сохранились традиции Чигорина», – подытожил свою мысль Ласкер.

Своеобразной общественной заслугой Ласкера – правда, далеко не сразу оцененной шахматным миром, – было то, что он своим авторитетом поломал нелепую систему ставок, о которой я уже рассказывал и которая низводила шахматных маэстро до уровня боевых петухов или скаковых лошадей. Новый чемпион мира впервые в истории шахматного спорта стал требовать твердый гонорар за свои выступления, – и не в качестве победителя, а независимо от исхода соревнования.

Однако суммы гонораров, требуемые новым чемпионом мира, казались «с непривычки» настолько большими, что часто расценивались общественностью и печатью либо как рвачество, либо как желание уклониться от матчевой встречи с опасным противником под предлогом необеспечения им финансовой базы – отгородиться от него «золотым валом».

Ласкер в ответ на нападки твердо защищал в печати свою точку зрения таким образом:

«Я был готов играть матч с любым претендентом, лишь бы только шахматный мир пожелал видеть этот матч и готов был подтвердить это желание не только словами, но и жертвами со своей стороны. Я отнюдь, конечно, не желал быть объектом эксплуатации. Мне угрожала участь шахматистов, которые либо умирали с голоду, как Кизерицкий, Цукерторт, Мэкензи, либо, подобно Пилсбери и Стейницу, попадали на общественное призрение и, опустившиеся, в душевном расстройстве, кончали свою жизнь в больнице. Я готов был отдать мое искусство и мысль шахматному миру и тем оживить его, содействуя прогрессу игры, но я требовал, чтобы он взял ответственность за это и нес ее до конца. Конечно, мне возразят, что шахматы не могут быть профессией. Но миллионам шахматистов, разыгрывающих опубликованные партии маэстро, учась на них и получая духовное наслаждение, не следовало бы держаться такой точки зрения. Опираясь на подобные аргументы, музыкальный мир мог бы лишить куска хлеба профессиональных талантливых музыкантов, что, конечно, было бы явной несправедливостью. Только те, кто всецело посвящают себя определенному делу, могут дать что-нибудь великое в этой области. Нельзя требовать от творчески одаренных шахматистов, чтобы они имели побочную профессию, ибо в таком случае они только разбросали бы свои силы и время и не развили бы своих способностей до мастерства ни в той, ни в другой областях».