Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2

По дороге до Кабарета наших вождей ожидало много радости: замки, прежде присягнувшие Монфору, при виде большого войска провансальцев немедленно забывали о вынужденных присягах. Я стал свидетелем второго победоносного похода: снова те же названия замков — Рабастен, Сен-Феликс, Монкюк, Монферран. То, что было взято Монфором с такой легкостью, теперь с еще большей возвращалось обратно под руку графа Раймона. В городках при приближении войска горожане сами убивали франкские гарнизоны и открывали ворота фуаской армии, называя графа освободителем и благословляя его на битву. Мелкие сеньоры забывали свои клятвы захватчику-франку так же свободно, как некогда их давали. Не могу сказать, чтобы их поведение вызывало во мне глубокое уважение — но я никогда не бывал в шкуре этих рыцарей, так что не мне их и судить. Мне, слава Богу, не приходилось узнать, что значит присягать ненавистному сеньору из страха за себя и своих людей.

Я видел вблизи одного из тех баронов, по имени Гилельм Кат — снова Гилельм! Этот Гилельм, длинный, как долгоногий журавль, с серовато-седыми волосами и худым желтым лицом, прискакал во главе сотенного отряда, бросился в объятья графа де Фуа и лобызался с ним на глазах всей армии. Мы с моим Гилельмом были неподалеку — граф Фуа держался среди рыцарей, не желая лишнее время лицезреть буйных басков; с теми возился эн Саварик, их начальник.

Гилельм Кат, облезлый старый пес, без особенной любви и почтения сказал мне безносый рыцарь, не далее чем год назад присягнул Монфору и лизал ему руки! А теперь, когда ветер снова дует в наши паруса, немедленно возвернулся… Хоть бы де Фуа с ним не целовался, как с братом родным, после таких его делишек. Не все наши рыцарь — храбрецы, ты уж не обессудь, парень.

Однако мало кто разделял подобные воззрения: большинство провансальцев радовалось, когда очередной «блудный сын» становился под их знамена. Гилельма Ката немедленно приняли в войско, и он со своим отрядом присоединился к нам. Ясно же, что присягали Монфору они вынужденно и против воли: никто не сомневался в их настоящих пристрастиях. Даже трусами их счесть было трудно — тот же Гилельм Кат рубился в Кабарете, как дай Бог всякому! А из его людей под Кастельнодарри выжила едва ли половина. Но, милая Мари, если я в жизни видел рыцарей, вовсе не предназначенных для войны, так это там, в Лангедоке.

В бедном моем, возлюбленном Лангедоке…

При взятии Кабарета случилось со мною то, с чем до сих пор мне трудно смириться.

Мы — случайная компания из меня, нескольких басков и одного совершенно незнакомого рыцаря, разгоряченные и пьяные от войны, вбежали в замковую часовню. Кабарет был только что захвачен, на замковом дворе развевалось красное тулузское знамя, еще не водруженное на положенную башню. В часовне валялось несколько трупов; парня в кольчуге, который долго отбивался копьем на ее пороге, наконец завалил кто-то из горцев. Горец, зажимая рану в боку, склонился, чтобы содрать с убитого хотя бы шлем: и небольшая добыча не помешает… Голова покойного, освобожденная из-под железной покрышки, стукнулась о плиты с неестественным деревянным звуком, и на ней обнаружилась широкая тонзура. Священник, черт побери… Священника убили, Иисус-Мария…

Горец с товарищем быстро освободили его теплое, податливое тело от кольчуги, поспешно натянутой поверх облачения; фуаский рыцарь деловито обшарил дарохранительницу. Но богослужебный сосуд оказался простым, не драгоценным, и рыцарь несолоно хлебавши побежал прочь, искать, что еще пограбить, покуда граф не заметил. Баски тоже убрались, прихватив алтарный покров из тонкого полотна; один из молодцев — тот, что был ранен — скрутил его и обмотал вокруг пояса, чтобы руки оставались свободны. Я же помедлил — мертвый священник не давал покоя; подойдя, я склонился над ним. Мертвый, совсем мертвый… Как его, интересно, звали? Тело было еще мягкое, такое податливое; я не удержался — сложил ему руки на груди и быстренько шепотом прочитал — «Requiem aeternam», а больше ничего тут не поделаешь. Зря вы пришли сюда, отец… лучше бы вам оставаться у себя дома, в Иль-де-Франсе, в Марли каком-нибудь, или откуда вы родом… Горячка войны — бежать, рубить, бежать — постепенно оставляла меня, хотелось пить и спать. Лицо священника было усталым и некрасивым, рот приоткрыт. Я развернулся, чтобы уйти — что тут еще поделаешь? По привычке даже преклонил колено перед обнаженным алтарем. И услышал сзади шорох, совсем тихий, но опасный — все опасно в только что захваченном замке! Я обернулся, стремительно подхватывая меч: к счастью, я его и не убирал в ножны, только держал под мышкой.