Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3 (СИ)

— Я в гарнизоне Лаграва служил, — объяснил он глухо, но уже вовсе не злобно. — Нас двое выжило… с побратимом. А потом его тоже… Под Мюретом…

Он резко встал на ноги, протянул мне перемазанную в земле широкую ладонь.

— Вставай. Пошли.

Я принял его руку неуверенно, подозревая какую-нибудь каверзу — но когда поднялся, уже твердо знал, что обрел нового друга. Я узнал об этом даже раньше, чем Аймерик де Кастельно отвел меня на ночь к себе, хорошо накормил и напоил и предложил мне свою дружбу. Я ее принял, конечно.

В его доме в ситэ — красивом и высоком, принадлежавшем дяде-консулу (дядя носил то же имя) — еды нашлось даже больше, чем у мэтра Бернара. Должно быть, потому, что консул Аймерик де Кастельно-старший не был женат и не кормил ораву девиц, а только одного племянника. Поутру Аймерик-младший принес мне подарок: крепкую сумку из промасленной кожи, покрытую темными пятнами — как от запекшейся крови. Даритель сказал, что хочет подношением за драку извиниться.

Спросив меня, разумею ли я грамоте, он получил утвердительный ответ — и криво заулыбался.

— Хорошо. Тогда забери себе это хозяйство. Оно у меня всю зиму пылится, а толку-то — я читать умею только собственное имя, и то когда разборчиво написано…

Сумка оказалась набита листками бумаги, свернутыми по несколько штук в короткие свитки. Исписанными убористым монашеским почерком. Глаза мои недоуменно забегали по строчкам первого попавшегося листка.

Язык — провансальский. Строчки короткие, одинаковой длины, рифмованные… Не сразу моя пьяная голова поняла, что передо мною: стихи.

«Сеньоры, уж зимы минула половина,
И вешнее тепло повеяло в долины,
Когда Монфорский граф, собрав свою дружину,
Пошел на град Минерв[2]

, что близ морской пучины,И там осадой встать задумал для почину.
Меж катапульт его глава — Мальвуазина[3],
В высоких стенах брешь пробили те машины…»

В одном месте свиток порвался, красноватая дыра означала место, пропоротое будто мечом.

— Аймерик, что это? Где ты это взял?

— С покойника снял, — усмехнулся мой новый друг. — Думал, там хорошая добыча — очень уж он свою торбу берег, почитай что телом закрывал. А оказалось-то — горстка медяков, жир для смазки башмаков, писчие принадлежности и вот эта писанина…

— Кто был покойник?

— Да он не успел представиться, как я его на меч насадил. Клирик, если по тонзуре судить. Поп католический. Шустрый попишка, бегал, как заяц, от меня по всему дому… Дело было, когда мы Бодуэна-предателя зимой брали в Ольмесе. Должно, капеллан Бодуэновский или другая какая сволочь…

— Написано по-нашему, — заметил я, чувствуя странную дрожь в руках.

— Ну значит, перебежчик оказался, — бесстрастно кивнул Второй Аймерик. — Правильно я его пришиб. А ты с бумажек, может, какой толк поимеешь; они, смотри-ка, только с одной стороны пользованные, а с другой можно что хошь писать…

Не особенно слушая, я копался в шуршащих свиточках, ища подтверждение догадки. Не скажу, что страшной догадки — я привык ко многим смертям, и еще одна смерть полузнакомого человека меня не пугала. Но чем-то эта догадка казалась особенно неприятной, как неотданный долг.

И я нашел-таки начало рукописи. Стихотворной книги, со смехотворной аккуратностью переписанной по столбцам, разложенной свиточками по главам… Большой аккуратник был писец, он же автор. И я его, похоже, действительно знал живым.

«Благослови Отец, и Сын, и Дух Святой
Тот день, как мэтр Гильем труд начинает свой.
Наваррец он; ему Тудела — град родной.
И в Монтобане жил лет десять таковой,
Но в скором времени приют нашел иной,
Прознав при помощи науки колдовской,
Что вскоре будет град опустошен войной,
И ныне обречен весь край судьбине злой
За веру лживую, что мнили там благой…»

Вот уж точно, мэтр Гильем. Маленький лысоватый мой доктор, расспрашивавший меня о передвижениях войск («Не ради корысти, молодой человек, ради одного лишь искусства! Я, понимаете ли, книгу пишу. Историческую песнь, вроде жесты…») Гордый недавним каноникатом трусоватый человечек, вот мы и встретились снова, после вашей смерти. Постараюсь вас в обиду не давать, вы как-никак меня супом с ложки кормили. Так, дальше, дальше…

«Граф Бодуэн (храни его Иисус благой)…»

(граф Бодуэн!!! Ведь целая зима прошла — а больно все так же, как после маминой смерти…)