Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3 (СИ)

Первые дни после подобных вестей мы жили как онемевшие. Вот тебе и Илья-Пророк, в день которого собор вынес решение. Слышали вы когда-нибудь такое — «Раймон VI неспособен управлять своими доминионами в согласии с верой»! Ради этого стоило в Рим ехать, унижаться, молчать, когда хочется говорить, и говорить то, что Собору угодно слышать… Пенсион в четыреста марок в год плюс приданое жены с условием никогда более не возвращаться в Лангедок. Будто сам дьявол, а не епископы, выдумал эти условия! Или, на худой конец, Фулькон, дьявольский епископ. Как, помнится, говорил он под Мюретом — мол, вы дьяволы, а я ваш епископ… Но беда-то в том, что мы были люди. Некрепкие, как все люди, считавшие, что справедливость — это когда им хорошо. Вошел под свод базилики еще темноволосый граф Раймон, а вышел — почти совсем седой. Мы открыто плакали; он же — нет. Граф Фуа возвращался домой рядом с ним, не смея поднять на друга глаза: ему-то вернули замок Фуа и все владения, по крайней мере твердо обещали вернуть через три месяца. Не знаю, как отцу нашему Папе удалось сделать хотя бы это вопреки нашим врагам. А тулузский граф, возлюбленный сеньор мой и отец, не смог с первого раза подняться в седло, упершись в стремя дрожащей ногой.

Не знаю, зачем Папа оставил Рамонета в Риме еще на некоторое время. Что хотел изменить, о чем поговорить… Но так и было — когда старый граф вернулся с прощальной аудиенции, он велел нам, молодым, оставаться с его сыном еще на месяц, после чего возвращаться через Геную, где они с графом Фуа собирались нас дождаться. Рамонет же, а с ним и мы, прожили в Риме до самого Рождества. Папа оказывал ему явственное расположение — Рамонет, по юности лет не веривший в настоящие поражения, посещал его почти каждую неделю и разговаривал с преемником Петра один на один, после чего возвращался будто пьяный, с блестящими глазами, и подолгу говорил о новых надеждах. Святой Отец выговорил для него все лены материнского наследства, то бишь Венессен, и Прованский маркизат, а далее, после совершеннолетия — и прочие земли Раймондинов, которым Монфор пока назначался как бы хранителем. «Юный граф, послушайте, да ведь Монфор никогда вам ни пяди не отдаст, покуда жив!» «Так что ж, я убью Монфора. Или сам умру».

Так сказал Рамонет, резко вставая, и выпитое красное вино проступало пятнами у него на щеках. Мы с молодым графом занимали, по папскому распоряжению, хорошие две комнаты в доме не так далеко от Святого Петра — хозяин дома, дворянин, глубоко сочувствовал нам и допускал безо всякого ограничения до собственных погребов. Жили мы на втором этаже, так что я с опаской смотрел, как Рамонет подходит к окну — широкому окну, вовсе не башенному, а городскому — и, рванув на себя деревянный ставень, впускает вовнутрь яркий и холодный зимний воздух.

Рыцарь Арнаут и я с ним вместе потихоньку — «Берегите себя, юный граф, Бога ради» — подобрались к нему, но тронуть не решались: Бог знает, что хмельному на ум придет. Рыцарь только руку протянул помочь, когда Рамонет, неловко ухватившись за крашеный рыжим ставень, начал взбираться в оконную нишу; но тот отверг всякую помощь, сам выпрямился в проеме и так стоял, как статуя в нише. Золотое зимнее солнце обтекало его и почти не грело. Чуть покачиваясь, Рамонет простер руку — мы с Арнаутом, тревожно переглянувшись, изготовились ловить его за ноги — и во весь молодой голос, обращаясь то ли к Святому Петру за окном, то ли попросту urbi et orbi — закричал слова клятвы:

— Я верну свою землю! Раймондины и Толоза!

— Толоза и Раймондины! — отозвался из-за наших спин тоже пьяный, тоже не в меру патетичный Аймерик. — За отца и сына! Толоза будет наша!

Рамонет обернул к нам разгоряченное лицо. Мог бы и смешным выглядеть — пьяный юнец в проеме окна — однако был он настолько настоящим, что я сразу же поверил ему. Он мог бы и не спрашивать — «Верите ли вы, будете ли верны», он и сам знал, что иначе быть не может. Это всегда жило в Рамонете: умение заставить поверить. Ему, или в него поверить.

И уже сойдя с окна, потирая прохваченные холодом пальцы, он наконец поведал нам под звон рождественских колоколов, что же сказал ему Святой Отец.

Святой Отец, по словам Рамонета, благословил его на бой. Он велел всегда любить, почитать и благодарить Бога («А я разве ж не почитаю», — заносчиво перебивал сам себя Рамонет, размашисто крестясь). Надобно преследовать ересь и блюсти мир, защищать путников и беречь монастыри. Кто делает так, может всегда и во всем защищать свое право против воров и захватчиков. То есть против Монфора, кого ж еще.

— Я еще переспросил Святого Отца — о завоевании ли он говорит, и какое может быть завоевание в силах того, кому и голову приклонить негде. А Святой-то отец сказал уклончиво, что и без того возвращает мне весь Венессен, а также и Бокер с Аржансом, на первое время, мол, и этого хватит — а дальше Бог может вернуть мне и прочие земли, что держит Монфор. Тому, кто воскресил Лазаря, мол, и не такое по силам.