Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою

Они еще не переехали и даже не надеялись, что у них будет свой, хоть какой-нибудь дом. В городе строили мало, только-только появились первые многоэтажки. Зато километрах в шестидесяти, ближе к горам, у села Лайна развернулось такое, что поражало воображение даже по фотографиям, выставленным в городе на видном месте. Фотографии, огромные и расплывчатые, представляли что-то похожее на макет города, на игрушку для взрослых. Но все было без обмана, потому что часто на городских улицах, в магазинах возникали и так же внезапно исчезали люди в строительных касках, в комбинезонах или спецовках, заляпанных краской и известью. Они переговаривались в полный голос и только между собой, истово хохотали и небрежным жестом швыряли деньги на прилавок. Так, благодаря совещаниям в «центре», она могла своими глазами убедиться в достоверности снимков, прикрепленных к голубым фанерным щитам вперемешку с графиками и цифрами, рядом с плакатами, расписывающими эволюцию человека от прежнего, обезьяньего состояния, до нынешнего, хомо сапиенсного. Но, в отличие от данной научно-популярной продукции, контролируемой лишь по части фотографий Поля Робсона и Лу Синя, а в остальном остающейся все же гипотезой, то, что строилось подле Лайны, проявляло себя, посылало в город сигналы и своих эмиссаров, существовало. Может быть, ей и дела бы не было до этой стройки, но туда часто уезжал Дашу с медбригадой, уезжал надолго, с ночевкой, и она оставалась одна на весь дом, на все классы, коридоры, необъятные вестибюли лицея и интерната, где ее то и дело настигали волнами миазмы плесени и квашеной капусты, от которых не было спасу даже в самые холодные дни года. Внутренний двор замыкался кирпичной стеной, крупный рыжий кирпич был источен дождями, черепичное покрытие пообвалилось. Между плитами, выстилавшими двор, пробивалась трава. Они жили в крыле для девочек, по коридору до конца, оттуда, из узкого стрельчатого окна, был виден угол двора, вход в столовую, а за стеной — красные крыши и деревья. То ли из-за своего одиночества, то ли из-за сидения в четырех стенах она пристрастилась смотреть, как строем идут в столовую девочки, одни угловатые, другие почти женщины, и мальчики, все как один нескладные, неуклюжие, и пыталась угадать, кто первый выйдет с обеда, дожевывая, с карманами, оттопыренными хлебом. Она радовалась, когда являлся Дашу, пусть поздно вечером и усталый, звал: «Пошли в кино». Она записывала расходы, откладывала деньги и пыталась отчитываться перед Дашу, а он смеялся: «Что ты все считаешь, ну, на что тебе деньги? Не сегодня-завтра наступит коммунизм, будешь тогда локти кусать, что вовремя их не потратила».

Она понимала, что Дашу шутит, но вот почему он ведет себя так, словно не шутит, не понимала. Он тратил все до копейки и всегда давал больше, чем просили. Поэтому его все знали, все с ним раскланивались и приглашали на свадьбы, как вчера. Но чутье говорило ей, что ему этого мало. Так оно и оказалось, когда он привел в интернат Палиброду. Место для визитов было неподходящее, и все же Дашу отважился на такой шаг.

Палиброду она знала только понаслышке, для нее это был некий «сам». Директор лицея любил обмолвиться: «Сам товарищ Палиброда…» или «Товарищ Палиброда лично интересуется…», но речь при этом шла всего лишь о школьной рутине, и она подозревала, что директор просто хочет придать себе весу, упоминая при них, учителях, сие имя, заряженное потенциальной силой, которая пока еще не проявилась. И конечно, ей и в голову не приходило, что пути Дашу и Палиброды могут пересечься. Тем не менее однажды, вернувшись из очередной вылазки «на места», Дашу представил ей Палиброду, который оказался человеком в кожаной куртке с каштановым чубом из-под фуражки. Он был молод, худощав (или исхудал?) и выглядел усталым, настолько усталым, что чернота двумя полосами подчеркивала его глаза, придавая внешности значительность. Он протянул ей руку, твердую, сильную, сухую, еле заметно кивнул и присел на кровать, упершись в нее руками, нащупывая пальцами острый железный край.