Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою

Может быть, я преувеличиваю, но поймите, голодному не до пианистической точности движений, когда дело идет о хлебе. Всякому понятно, что означает этот сухой блеск у него в глазах. Так вот и я говорю сейчас с вами. Слушаю четкое, как удары молотка, тиканье «Омеги» и все время вспоминаю о косолапой походке моих старых часов. Неужели это трудно понять?

Любовь? Да при чем тут любовь? Вы уже не первый, кому я рассказываю эту историю, и каждый заводит речь о какой-то там любви. Она благополучно вышла замуж, в третий раз, после того как закончилось наше с нею короткое интермеццо. И сейчас, когда мы с вами здесь разговариваем, наверняка уже покупает очередные туфли.

СОРОКОНОЖКА

Из его походки выпадали фрагменты и заменялись новыми, совершенно чужими. И делалось это так хитро, что он и не заметил. Так меняют трамвайные пути — частями, пока не останется ни одного старого рельса. И однажды ясным июньским утром, выходя из подворотни на улицу, он вдруг подумал, что похож на высохшее дерево, без единого листочка на ветках. Оно еще стоит среди своих зеленых собратьев, но уже давным-давно перестало быть деревом. И ему стало больно от такого сравнения.

Его походка медленно и незаметно отделилась от него — умерла. Она была мертва, как тот человек, на чьих похоронах он был недавно, как та женщина, раздавленная на повороте горной дороги грузовиком. Этот несчастный случай заставил его впервые задуматься. Раньше, когда у него была еще своя походка, ему представлялось, что смерть — это когда человек не может больше ходить, разговаривать, смеяться. Умерший вызывал в нем жалость, и он втайне радовался, что сам он жив и может ходить и смеяться. Но когда на обочине горной дороги он увидел нечто грузное и бесформенное под куском мешковины, что трудно было представить себе живым человеком, он вдруг поймал себя на том, что не чувствует уже той роковой черты, за которой все только кончается и ничего не начинается вновь.

Раньше, когда у него была еще своя собственная походка, каждый шаг состоял из множества больших и маленьких чуть угловатых движений, которые и составляли его особенность. И длинные руки как-то по-своему выбивались из общего ритма, и он знал свою угловатую походку, как знал свой мясистый нос и узкие глаза, потому что его сущность проявлялась в ней. Наверно, в ней было и что-то от его мимики, и от его манеры разговаривать, и, может быть, даже от его манеры молчать. Человек ходит точно так же, как растет трава или бежит ручей — тысячи бессознательных движений рождают походку.

Но мало-помалу он научился ходить по-разному и мог выбирать любую походку, какую хотел. Мог идти твердым, громким, чеканным шагом, расправив плечи и выпятив грудь, точно кадровый военный; или — быстро, уверенно, бесшумно, едва касаясь земли и широко размахивая руками, и человек вздрагивал, увидев тень на полу — так незаметно он подходил. Тот, кто не знал его печальной истории, мог принять любую из его походок на случай за настоящую.

Но настоящая походка затерялась где-то среди всего этого множества совершенно разных походок, то выставляемых напоказ, то скрываемых до подходящего случая. И пока он не понял, что произошло, он не беспокоился. И даже привыкал, вживался в свои походки на случай. А происходило все само собой. Глаз фотографировал подходящую позу, мозг, произведя необходимые вычисления, давал команду, и ноги принимались ее выполнять — шаг становился шире, подошвы ступали под новым углом, и скоро он уже шел совершенно по-другому. Но вот наступило то июньское утро, когда он вышел из подворотни на улицу и вдруг почувствовал себя опустошенным и неживым. Он превратился в актера, специалиста по походкам, не имеющего своей собственной, он превратился в сухое дерево, в человека без индивидуальности. И ему захотелось вернуть себе свою походку.