Рыцарь и буржуа

В заключение, после краткого обозрения гипотез о предпосылках возникновения рыцарского этоса, я хотела бы еще сказать несколько слов о положении, в котором оказывается функционализм перед лицом рассмотренных нами норм; причем я имею в виду функционализм не как методологическую программу, но как эмпирический тезис, согласно которому действующие в данном обществе нормы всегда служат каким-то разумным потребностям, иначе они не укоренились бы. В наименее уязвимой форме этот тезис сводится к утверждению подобной функциональности по отношению к потребности в сохранении биологического существования. Так вот: как я уже имела случай заметить в другой своей работе [М. Оссовская имеет в виду свою статью «О некоторых изменениях в этике борьбы» (1957)], рыцарский этос с его товарищеским отношением к врагу, отказом от использования преимуществ своей позиции и уравниванием шансов противников, с его ненужным риском ради демонстрации собственных достоинств, нередко оказывался самоубийственным и приводил к гибели целых военных отрядов. И все же он просуществовал несколько столетий, возродился в романтизме и по-прежнему трогает за живое не только читателей Сенкевича, но и таких разборчивых читателей Конрада, как Бертран Рассел; последний в своей автобиографии, несмотря на далеко идущие различия политических взглядов, выражает глубочайшую симпатию к традиционным ценностям, которые защищал Конрад. Каким потребностям служила их защита? Не будем терять из виду этого вопроса, прослеживая дальнейшие судьбы рыцарского этоса.

ГЛАВА VI. Рыцарь в роли придворного

Придворная жизнь — это серьезная, холодная и напряженная игра. Здесь нужно уметь расставить фигуры, рассчитать силы, обдумать ходы, осуществить свой замысел, расстроить планы противника, порою идти на риск, играть по наитию и всегда быть готовым к тому, что все ваши уловки и шаги приведут лишь к объявлению вам шаха, а то и мата. Часто пешки, которыми умно распоряжаются, проходят в ферзи и решают исход партии; выигрывает ее самый ловкий или самый удачливый.

Лабрюйер. Характеры, VIII, 64

Институт двора как коллектива людей, зависящих от могущественной особы, обладающей властью и золотом, восходит ко временам очень давним. Мы помним дворы царя феакийцев и царя Менелая у Гомера. Поощрение монархами и вельможами ученых и художников также было известно в античности. Так поступали Птолемей в Александрии и Меценат в годы правления Октавиана. Но расцвет светской придворной культуры, ориентированной на развлечение, неизменно ассоциируется с эпохой европейского Возрождения, а в рамках этой эпохи — с Италией и такими дворами, как двор Медичи, д'Эсте, Гонзаго и Сфорца. Образ жизни, сложившийся в этих средоточиях вечного развлечения, требовал новых личностных образцов. Новые потребности стимулируют появление огромного числа пособий по придворным манерам и хорошему воспитанию. Среди них самый возвышенный тон берет «Придворный» Б. Кастильоне; ему мы и предоставим здесь слово прежде всего, учитывая, что этот образец получил огромный резонанс в Италии и за ее пределами.

Как помним, Аристотель от человека «по праву гордого» требовал высокого роста. У Кастильоне иначе. Высокий рост ни к чему, ибо ему сопутствует вялость ума. К тому же человек среднего роста ловчее в различных спортивных состязаниях, а это весьма желательно. Что касается происхождения, то в жизни встречаются придворные недворянского рода. Но так как образец Кастильоне — это образец совершенного придворного, то от последнего требуется иметь благородных предков. Ведь благороднорожденному обеспечен лучший жизненный старт, и ему легче проложить себе путь при дворе, без труда получая то, что другим достается в поте лица.

Правда, единственное достойное придворного занятие — занятие рыцаря, но по существу образец Кастильоне — «демилитаризованный» образец. Достаточно участвовать в турнирах, ездить верхом, метать копье, играть в мяч.

Дворянин не задирист и не станет выискивать поводов для дуэли. Он бросит перчатку лишь в случае необходимости и тогда уж не позволит себе недостойной слабости. Хотя придворному не пристало заниматься каким-либо ремеслом, кроме рыцарского, он отличается во всем, за что ни возьмется. Он не будет внушать ужас своим видом, но и не уподобится женщине, как те, кто завивает волосы и выщипывает себе брови.