Рыцарь и Буржуа

Эпоху расцвета краковской богемы сочувственно описал Бой-Желеньский в своей книге «Ты знаешь край?». Атмосфера кафе была насыщена не одним лишь папиросным дымом, но и напряженной работой мысли. Там можно было встретить людей с поразительно широким образованием, которое только на встречах в кафе и применялось. «Нередко, — вспоминает Бой-Желеньский, — я задумывался о роли творчески «бесплодных» людей, гораздо более важной, чем могло бы казаться. Они разносят пыльцу образованности. За других потребляют мысли, усваивают их за других, способствуют их обращению. Часто они читают за тех, кто... пишет. Ведь писатели, вообще-то, читают гораздо меньше, чем полагают, они инстинктивно защищаются от избытка печатной продукции. Писать и читать — это, может быть, слишком много»[316].

а) Мещанская приземленность притязаний. В чем же обвиняла мещанство наша богема на встречах в своих кафе и на страницах печати? Во-первых, в приземленности притязаний, в неспособности подняться над серой действительностью, в понимании счастья как состояния насыщения, стабилизации, застоя. Этой жизненной позиции противопоставлялось духовное избранничество, культ бурно текущей жизни, вечно неуспокоенной молодости, культ страдания и неудовлетворенности.

«Коллективная душа, — писал Пшибышевский, — ленивая, обзаведшаяся хозяйством, погрязшая в довольстве», ненавидит дух — этого «вечного революционера» [Цитата из стихотворения Ю. Словацкого «Ответ на «Псалмы будущего»], забрасывает камнями любой талант, возвышающийся над нормой[317]. Однако там, где «жалкий мещанский мозг видит лишь смехотворные бредни, кроются всегда глубины»[318]. Старая Польша «снисходительной улыбкой встречала ребяческие порывы молодежи, у которой, мол, «романтический» пыл выветрится, как только господь позволит доверху заполнить амбары урожаем «достатка» и тугой кошель отелится»[319]. Однако же «норма — глупость, патология — гений»[320]. «Мещанский мозг, — заявляет все тот же Пшибышевский, — истощился, создавая законы и условия счастливой жизни. Но законы эти — настоящие сатурналии глупости. Мещанская этика, то есть наука о счастливой и гармоничной жизни, — вот единственный действительный «коммунистический манифест» нынешней черни»[321].

«Присмотритесь к домашнему очагу: сколько счастья на лоне семьи, сколько сытых, довольных лиц!... Загляните в христианские рабочие союзы: какая абсолютная там гармония между капиталом и трудом!»[322] И еще: «... В свете слепой веры — веры достатка и овечьих мозгов — все так мирно и гармонично, все противоречия сглаживаются»[323]. К этому упреку, казалось бы, может присоединиться и марксист. Однако сходство воззрений здесь мнимое: борьба и противоречия, о которых говорит Пшибышевский, — не классовая борьба, но борения внутри собственной души.

Я уже имела случай цитировать инвективу Л. Стаффа против подобного понимания счастья:

Мы не за счастьем ринемся в сечу!
Счастье — смиренных и слабых мечта.
Бурям и бедам мы выйдем навстречу![324]

А Ежи в драме Я. Киселевского «В сетях»[325] считает счастье «пустым филистерским словечком». «Счастье, как я его понимаю, — это Христос в действии, это чудесное беспокойство души, снедаемой жаждой могущественного деяния, великолепного творчества» (с. 27).

b) Неспособность «затянутых в корсет душ» жить настоящей минутой. «Молодая Польша» и современный ей натуралистический роман обвиняли мещанство в неспособности радоваться жизни. Противопоставление тех, кто способен беззаботно радоваться мгновению, тем, кто постоянно чем-то занят, о чем-то тревожится, кому постоянная скованность не позволяет смело идти навстречу жизни, — таков один из главных мотивов романа Г. Запольской «Сезонная любовь». Туська, жена скромного варшавского служащего, противопоставляется здесь веселому миру актеров, который Запольская с мелодраматической сентиментальностью наделяет всеми достоинствами, в каких ему прежде отказывали, — например, привязанностью к семейной жизни и совестливостью.

Туська первый раз в жизни в Татрах, но она неспособна извлечь что-либо из этой поездки. Она экономит на еде, чтобы должным образом «показаться на людях». Ей некогда любоваться горами — ведь при ходьбе надо следить, чтобы не поцарапать новые ботинки. Пита, ее дочурка, сызмальства носит «духовный корсет». «Можешь погулять возле дома, — приказывает ей мать. — ... Не гуляй на солнце и береги ботиночки. И возьми митенки... И дыши не носом, а ртом — этот воздух дорого стоит»[326].