Рыцарь и Буржуа

Особенно любопытным примером пропаганды слияния буржуазных образцов с дворянскими, которое должно вытекать из доброго согласия между буржуа и дворянами в Англии XVIII века, служат известные морализаторские еженедельники, издававшиеся двумя вигами, Аддисоном и Стилом в 1709-1715 гг. Эти издания были новым жанром, нашедшим последователей в европейских странах, а также в Америке. В одном из них, под названием «Зритель» («Spectator»), дворянство представлено классической фигурой сэра Роджера де Коверли, тори, одинаково стойкого в своих убеждениях и своих сердечных привязанностях. 40 лет хранит он верность женщине, которая к нему равнодушна, и за все это время ни на шаг не отступает от своих социальных и политических принципов. Авторы, изображая своего «истинного дворянина» с симпатией, не обременяют его излишним интеллектуальным багажом. Со снисходительной улыбкой выслушивают они его замечания при посещении Вестминстерского собора или театра. В этой сфере буржуазия чувствует свое несомненное превосходство. В «Зрителе» она осуждает не только невысокий интеллектуальный уровень дворянства, но и его бесполезность, согласие младших братьев на жалкую роль приживальщиков — только бы не переселяться в город, чтобы честно и с пользой зарабатывать на жизнь (примером может служить выведенный в «Зрителе» младший брат баронета Уимбли). Критикуя эти черты, издатели еженедельника воздают хвалы своему сословию. Богатые люди по праву приобретают отягощенные долгами поместья: «гораздо больше заслуживает поместья тот, кто заработал его собственным трудом, чем тот, кто потерял его из-за своего небрежения». Когда сэр Роджер в споре с купцом противопоставляет щедрость — жизни с карандашом в руках, купец отвечает: «Сэр Роджер раздает людям деньги, а я своим людям создаю такие условия, чтобы они не зависели от моих милостей».

Но восхваление собственных достоинств не ослабляет симпатий к дворянству. Аддисон и Стал желали бы соединить преимущества обоих классов, как сочетал их один из предков сэра Роджера, который свои дела вел «с аккуратностью купца и щедростью дворянина». Себя они считали стоящими выше партий и сожалели, что в Англии при назначении на должность или при оценке книги смотрят, кто к какой партии принадлежит. Дурные люди получают высокие посты, если верно служат своей партии, а хорошие получают отставку, если отказываются прибегнуть к средствам, которых от них требуют. Если же оценивать книги в зависимости от того, к какому лагерю принадлежит автор, то люди достойные перестанут считаться и с порицанием, и с похвалой[549].

«Джентльмен — это странный, чисто английский гибрид феодального господина и буржуа», — пишет М. Бэрд в своей «Истории предпринимателя»[550]. Действительно, с XIV века (именно тогда стал задаваться вопрос: «Когда Адам копал, а Ева пряла, кто был тогда джентльменом?», где слово «джентльмен» явно означает определенное классовое положение) многое изменилось, и в образце джентльмена на первое место вышли личные качества. Правда, уже в 1714 г. Стал в журнале «Болтун» («Tattler») требовал, чтобы принадлежность к числу джентльменов определялась не положением в обществе, а поведением человека, однако «Британская энциклопедия» в своих определениях слова «джентльмен» полностью реализует это требование лишь в 1832 г. Культура личного поведения, которая отныне определяет, кого считать джентльменом, остается под влиянием дворянских образцов. М. Ф. Чейс в книге «Современная Англия» (1937) подчеркивает, что идеалом, к которому всегда стремились в Англии, был идеал родовитости (gentility). О том же писали в 1949 г. Рой Льюис и Ангус Мод в монографии «Английский средний класс»[551]. Популярности этих образцов, разумеется, немало способствовал королевский двор. Еще в канун второй мировой войны турист, оказавшийся в Англии, мог заметить, что мелкая буржуазия в своей одежде предпочитала серо-голубые тона, излюбленные королевой Марией; что письма писали на бумаге этого цвета, а имена, которые получали дети в Букингемском дворце, сразу же становились самыми популярными в стране. Образец джентльмена в Англии, как известно, распространился особенно широко. В колониальной державе, где острие классовой борьбы было притуплено благодаря участию рабочих в выгодах от эксплуатации колоний, этот образец могла воспринять и верхушка рабочего класса.