Рыцарь и его принцесса

С головой укрываясь облаком одеяла, я подумала, что волнение Нимуэ было небеспричинно, и то, чего она опасалась, майской ночью отпуская с молодым мужчиной влюблённую в него воспитанницу, едва не случилось. И едва — не моей стыдливостью или хоть благоразумием. Джерард получил все основания считать меня испорченной, забывшей о чести, но он не осудил моё поведение, да и, признаться, я едва ли сожалела о своём поступке, но сожалела лишь о том, что страх Нимуэ не оправдался. Как ни трудно признаться, это было правдой.

Яблоневую веточку я положила под подушку, и во снах за мной последовал дивный аромат, что отныне навсегда связан будет с волшебством и счастьем, со всем прекрасным и, увы, недостижимо-скоротечным.

Проснулась уже сильно заполдень; Нимуэ дремала у окна, изредка покачивая головой.

Веточка не увяла и не утратила свежего аромата, и даже не примялась, точно бы едва сорванная. Я утвердилась в решении всюду брать её с собой, несущую — как знать — частицу доброго волшебства. Если бы знала Нимуэ, что нынче мне повстречалась героиня любимой моей легенды!..

Если бы знала я, что нынче был последний мирный день, неоценённо счастливый в моём неведенье!..

* * *

Назавтра отец вспомнил, что у него есть дочь. И, как бывало всегда, я, мечтавшая обратить на себя отцовский взгляд, залучив его внимание того горячей желала обратного — чтоб он вновь забыл обо мне и забыл скорее.

Что ж, ничего не изменилось. Стало лишь хуже, ведь назавтра отец вспомнил, что у него есть взрослая дочь. Отцовский взгляд задержался на мне дольше прежнего, и меня бросало попеременно в жар и холод под его взглядом, и отец заметил это и, хоть выражение холодного лица переменилось мало заметно, я увидела — он разочарован и недоволен мною, и оттого лишь пуще сжалась.

За рослой и грузной фигурой отца пряталась целая стая дам.

— Сделайте что-нибудь с этим, — швырнул ард-риаг отрывистый приказ, и от вмиг подступивших слёз едко зажгло под веками и в горле. — Она должна хотя бы издали походить на Гвинейру, а не на дрожащую тень. — Двумя пальцами отец высоко поднял мой подбородок, и, прямо глядя льдисто-прозрачными глазами, без выражения произнёс: — Слушай меня, девочка. Тобой занимались мало, признаю: это моё упущение. Ты всегда стремилась к одиночеству, и, как любящий отец, я пошёл навстречу желанию дочери, но напрасно. Отсутствие воспитания не пошло тебе на пользу. Твоя мать была красавицей, гордой и манящей для каждого мужчины, источавшей изящество и благородство в каждом движении и взгляде. Изволь соответствовать! И чтоб я не видел впредь этого затравленного взгляда и плаксиво сжатых губ.

Отец не отпустил меня, но и без того я не смела шевельнуться под его мертвящим душу взглядом и не смогла даже кивнуть.

— Да, отец, — сказала как можно почтительней и ровней. Губы онемели и разучились улыбаться.

Отец безразлично кивнул и, наконец, оставил на попечение дамам, что налетели на меня, стрекоча, как сороки, но ни их неумолчная трескотня, ни руки, бесцеремонно вертевшие, раздевающие, трогающие, ни их любопытство и бесстыдное обсуждение (слишком худа, чересчур юна, бледна, холодна, мрачна…) уже едва были замечены после того нравственного потрясения, что причинил отец.

Точно покойницу, меня мыли, тягали волосы, растирали чужие грубые руки — как холёные руки бездельниц могут быть такими грубыми? — а я, как упрямому узнику на пытке, задавала себе один и тот же вопрос: как так вышло, что я почти до обморока боюсь самого родного человека? Спрашивала и не находила ответа. Вопреки памяти и рассудку, неким глубинным чутьём я осязала для себя исходящую от отца опасность. Я не знала, в чём она состоит, но чувствовала её тёмную силу, и всё во мне сжималось в тугой узел страха, и, не слыша окрики дам, я съёживалась на дне исходящей травяным паром бадьи, и в горячей воде дрожала от озноба.

Как вдруг голоса дам стихли, прошелестев почтительным шепотком. Мои сведённые плечи принялись разминать мягкие нежные руки, разве что были они чуть холодны. Я с изумлением узнала ровный и ласковый голос Блодвен, просившей дам оставить нас вдвоём.

— Благодарю, но я и одна вполне справлюсь с приготовлениями своей любезной дочери.

"Дочери"! Мачеха порядком времени не называла меня так, с тех пор, как поняла, что со мною можно не церемониться.

Аккуратно подогнув рукава как всегда великолепно смотрящегося на ней платья, Блодвен растирала меня мягкой тряпицей и делала это сосредоточенно-бережно, как хорошая служанка. Едва ли мачехе понравились бы такие мои мысли.

В последний раз окатив меня чистой водой, она осторожно выжала мои длинные волосы, с которыми всегда было довольно мороки. Потемневший от воды жгут она промокнула мягкой материей, свернула и подколола, а меня заставила подняться и укутала в простынь, успев окинуть перед этим взглядом своих безмятежных глаз.

— Ты стала совсем женщиной, Ангэрэт, — промолвила Блодвен. — Красивой женщиной.

Я не поверила собственному рассудку. Это говорит мне она, моя мачеха, всегда так кичившаяся своей красотой и ненавидящая падчерицу за нелестное сравнение с Гвинейрой?