Рыцарь и его принцесса

Джед не жаловался на скудное пропитание, но и без жалоб было ясно, что мужская природа отлична от женской, а уж идущий на поправку молодой мужчина не прокормится одной травой. Я задумалась об этом заранее и, трезво оценив свои невеликие способности, поняла, что остаётся одно, самое лёгкое, как казалось, средство.

Обирая кустарник, я давно заметила порскающих едва ли не под ногами диких кроликов. Проследив за тем, откуда они появляются и куда исчезают, отыскала самое узкое и годное для ловушки место на кроличьей тропе: под корнями вывернувшегося из земли сухого пня. В этом лазу я и оставила петлю из снятой тетивы. В первые дни находила силок пустым, но пеняла не на коварство пушистых зверьков, но исключительно на собственное неумение. Однажды, проверяя ловушку уже больше по привычке, обнаружила среди корней полузадушенного зверька и первое время не знала, рада ли добыче. Я рыдала, когда разделывала и варила этого кролика. Соли не было, но я с лихвой возместила этот недостаток. К мясу я не могла прикоснуться, а Джерарду солгала, что поела, пока он спал. Со вторым было нелегко, но уже не так, хоть я не могла смотреть на еду и в следующий раз. Но необходимость вынуждала, хоть это, конечно, не то что куриный отвар, но, увы, птичьего двора в моём распоряжении не имелось.

Я не заметила, когда свыклась с такой жизнью, просто однажды удивилась случайной мысли, но удивилась не слишком, как бы промежду прочим, только на миг и оставила работу. Того больше — мне нравилась эта жизнь, столь отличная от прежней, где всего было в достатке, и появлялось оно точно по волшебству, где от меня ничто не зависело, никакое решение, и меня всегда закрывала чья-то спина. В этой новой жизни ничто не давалось само по себе, и не поддерживала ничья помощь и защита, но это была только моя жизнь, и в ней был Джерард, и я могла отплатить ему за былое добро и хоть несколько ощутить себя с ним на равных. Мне уже не так тяжко было подниматься поутру, я приучилась радоваться предрассветному щебету и умываться ледяной водой; моё тело окрепло и не жаловалось, что тружу его, нося воду и хворост, и я не чувствовала дурноту при виде крови. И, хоть моё красивое платье, в котором я должна была предстать перед женихом, давно истрепалось, а поверх я носила всякое стираное тряпьё, не задумываясь, кому оно принадлежало прежде и при каких обстоятельствах перешло в моё владение, а на щеке ощущался тонкий рубец шрама, и длинные косы расплёл ветер и разнесло по птичьим гнёздам, но всё это было ничтожной платой за выздоровление Джерарда, и на душе моей было спокойно, как никогда в жизни.

В первые дни я ещё вздрагивала, вслушиваясь в звуки вокруг, когда оставались силы бояться. Но шло время, и ничьи голоса, что принадлежали бы не птице и не зверю, не раздавались вблизи. Лишь однажды, когда я далеко отошла от хижины, увлёкшись сбором грибов, заслышала перекличку и конское ржание. Я тотчас затаилась, а после окольными путями добиралась до нашего дома, но тревога оказалась напрасна — те были посланы не по наши души.

Во внешнем мире что-то происходило, но, пока мой мир замыкался клочком лесов и болот вокруг потаённой хижины, я имела немного возможности, да и желания, узнавать о тех событиях.

Хоть свобода моя была весьма относительна, всё же она оставалась свободой, тем, чего я не имела прежде и о чём не смела грезить. Она и ощущение собственной силы, ощущение, что я чего-то стою, мирили со всеми тяготами новой жизни, и я встречала её приветственной улыбкой.

— Ты изменилась, — сказал однажды Джерард, то, что я сама чувствовала по себе.

Я лишь пожала плечами в ответ.

К тому сроку Джерард уже поднимался и ходил без моей помощи, которую принимал, скрепя сердце и скрипя зубами, но, вместе с тем, с такой благодарностью, что становилось неловко. За всё, что я делала для него, за любую мелочь, которую не сочла бы значимой заметить, получала взамен такое изобилие тепла и нежности, что окутывало почти осязаемым облаком. Я сама понимала, как тягостно для него принимать мою помощь, видеть мою усталость, в то время как он, по его искреннему мнению, прохлаждается сутки напролёт. Оставалось лишь одно средство — относиться ко всему как можно легче. Я с улыбкой говорила, что чуть погодя стократ стребую с него за свои труды, и он легко обещал это. Казалось, мы только и делали, что улыбались и шутили, ведь в непростые времена нужней всего не подпустить к себе уныния.

За все эти дни сил хватало лишь наскоро обтереться влажной ветошью, но наконец удалось выкроить достаточно времени. Я наносила воды, жарче разожгла очаг, щедро плеснула травяного настоя в кипяток. Дальний угол за сооружённой из дерюги занавесью так и манил, но сперва я с чаном наперевес отправилась к Джеду, который едва только вошёл в дом.

Он с подозрением принюхался к плошке в моих руках, наполненной зеленовато-бурым неаппетитным месивом, и выгнул красноватую бровь.

— Я должен это выпить?

Я фыркнула.

— К счастью, нет. Это для твоей ноги. Не стой на пороге, выпустишь тепло. Не доставало подхватить лихорадку.