Рыцарь Христа

— Стыдно, сударь, но ничего не поделаешь. Иные рыцари гибнут почем зря, и оруженосцам приходится по десять раз менять своих хозяев. У нас все получилось наоборот. Вы, умница, ни разу не погибли, а я, свинья этакая, покидаю вас.

— Перестань, прошу тебя, говорю же тебе — рана ничтожная.

Он вновь сплюнул целую пригоршню густой черной крови, и тут мне стало страшно — уж очень кровь была густая и черная, а все лицо Аттилы вдруг пошло пятнами. Это означало, что стрела была отравлена.

— Что-то я и впрямь окочуриваюсь, сударь вы мой, — виновато улыбаясь пробормотал Аттила. — Цепенею как-то. Помнится, в Вадьоношха… ха… а…

Тут глаза его закатились, почерневший язык вывалился изо рта, густая, черная масса потекла по подбородку. Грузное тело Аттилы как-то очень легко вытянулось в струнку, дернулось и затихло. Мой верный Аттила покинул меня и этот мир Божий в торжественный миг победы.

— Не уходи! Аттила! Не уходи, прошу тебя! — стал я трясти его бездыханное тело. Но нет, мой милый Аттила не желал рассказать мне очередную свою глупую историю про Вадьоношхаз. И тут затмение нашло на меня. Я закричал так, как не кричат ни люди, ни звери, ни ветры, ни громы. Я схватил свой меч, вскочил в седло и ринулся туда, где шло последнее сражение с сарацинами. Врага уже добивали. Я, хотя я очень сомневаюсь, что это был я, страшным ударом рассек туловище одного из сарацин от шеи до желудка, вырвал меч из распадающегося надвое тела и следующим ударом отсек голову другому сарацину, у которого уже выбили меч, а следовательно, я убил безоружного. Но нечто страшное, поднявшееся из глубин моего отчаяния и скорби, не остановило меня. Рыцари уже спрыгивали с лошадей и бежали внутрь огромной мечети. И я тоже спрыгнул с Шарканя и устремился вместе с ними. Там уже была резня. Разъяренные крестоносцы рубили безоружных мусульман, собравшихся в мечети, не щадя ни стариков, ни даже женщин и детей. Необъяснимая жажда истребления охватила всех, и я тоже стал рубить, оскверняя свой Мелодос убийством. Я изрубил в клочья трех мусульман, один из которых был уже в преклонных летах, и тут только словно чья-то светлая длань ударила меня по лбу — я замер в осознании чудовищности происходящего и закричал:

— Что мы делаем! Остановитесь, воины Христовы, иначе Христос отвернется от нас!

Призыв мой возымел действие лишь на некоторых. Человек десять перестали размахивать мечами и, видимо, почувствовали то же, что и я, мгновение назад.

— Именем Господа Иисуса Христа — опомнитесь! — возгласил Годфруа Буйонский. — Довольно! Жертва принесена! Приказываю всем прекратить убийство!

Призыв полководца дошел, наконец, до обезумевших крестоносцев, превратившихся в кровавых головорезов. Минуту или две самые обезумевшие еще продолжали резню, но вот и их обхватили те, кто услышал возгласы Годфруа, и заставили прекратить страшное действо. Невыносимые крики женщин и детей постепенно стали смолкать. Годфруа вышел на средину мечети, и все расступились пред ним. Жуткое зрелище открылось взору — весь пол мусульманского храма был устлан кровоточащими телами, отрубленными руками, ногами, головами, развороченные грудные клетки и животы являли на обозрение дымящиеся внутренности. Кровь залила пол мечети почти по щиколотку.

— Жертва принесена! — промолвил Годфруа. — Пусть это будет последнее убийство во Святом Граде. Стыдитесь, рыцари.

Все мрачно опустили головы, понимая, какой страшный грех лег только что на душу каждого из нас.

— Стыдитесь, рыцари креста! — еще громче воскликнул Годфруа. — Стыдитесь, но и возвеселитесь! Возвеселитесь и возрадуйтесь! Ибо долгожданный день победы нашей настал! Град Господень и Гроб Господень освобождены от поругания. Конец походу крестовому!

КНИГА ТРЕТЬЯ. РЫЦАРИ ХРАМА

Tempus fugit, fugit irreparabile tempus.

Vergiliusnote 12

Глава I. МИНОВАЛО ЕЩЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ

В тот день, когда оставив лагерь под Триполи и окончательно разругавшись с королем Бодуэном, я отправился к пристани, стояло прекрасное летнее утро, такое же в точности светлое и погожее, как сегодня, и на душе у меня, Христофор, было покойно и радостно, оттого что я решил навсегда покинуть эти места, оставить воинское поприще и сделаться монахом Печерского монастыря в Киеве, чтобы быть рядом с моей Евпраксией. Все мои душевные и телесные раны затянулись, новый прилив сил и новое вдохновение испытывал я, раз и навсегда отрубив от себя прошлое, полное стольких ловушек и ошибок, заставлявшее меня множество раз ходить по краю пропасти. Сколько раз я был на грани смерти физической, но еще ужаснее — сколько раз подвергал себя риску погубить душу. Теперь же будущее вставало предо мной в радостном свете обновления; я созрел для пострига.