Рыцарь нашего времени

– Вот, значит, в чем дело, Денис Иванович, – протянул Сергей, вернувшись к самой первой фотографии и намереваясь ее достать, чтобы посмотреть число. Число – это важно. Если снимки относятся к тому времени, когда еще жив был Силотский, тогда можно будет...

– Что вы делаете? Кто вам позволил?!

Он резкого окрика Бабкин вздрогнул и выронил альбом. В комнате стоял Крапивин, и Сергей недобрым словом помянул ковры, позволявшие бесшумно ходить по всему дому.

– Вы что, не знаете...

Денис стремительно подошел к нему, выхватил альбом, опустил глаза на фотографию. Несколько секунд молчания – и он перевел взгляд на сыщика; сказать, что именно отразилось в этом взгляде, Бабкин бы не смог, но по его спине прошла волна холода.

Оба замерли. Напряжение, повисшее в комнате, казалось Сергею почти осязаемым: еще чуть-чуть – и оно лопнет, взорвется, заполнив пространство ядовитым содержимым. Крапивин вздернул верхнюю губу – по-звериному, оскалив мелкие зубы, и Бабкин вспомнил о крысах, испугавших жену Швейцмана. Он знал, что сильнее стоявшего напротив мужчины, знал, что физически более подготовлен к драке, но в эту секунду его охватил иррациональный страх, и он почувствовал желание бежать из этого пропитанного яростью дома.

– Уходите, – беззвучно произнес Крапивин.

– Денис Иванович...

Крапивин сделал шаг к Сергею, и тот отступил, вышел, пятясь, из комнаты, не сводя настороженных глаз с застывшего на месте человека, по-прежнему скалившего верхние зубы. Он не решился повернуться спиной и тогда, когда оказался в прихожей. Лишь выйдя на улицу и вдохнув свежий воздух, Бабкин сбросил с себя морок, очумело посмотрел на охранника и быстро пошел к своей машине.

Крапивин некоторое время стоял, не двигаясь, затем захлопнул альбом и вздрогнул от звука, прозвучавшего, как глухой выстрел.

– Да! – сказал он в пустое пространство притихшего дома. – Конечно же! Именно этого от меня и ждут.

Вернул альбом на столик, задержался взглядом на густо-синей обложке, из-под которой проглядывал белый замок с птицами над ним, и вдруг, застонав, изо всей силы обрушил сжатый кулак на тонкое стекло.

По столешнице пробежала трещина, стекло раскололось, но не упало, как он ожидал, стеклянными брызгами на ковер, а со звоном провалилось вниз двумя половинами. В ту же секунду боль, словно ждавшая, притаившись, именно этого, ввинтилась ему в затылок осколком стекла.

Но Денис ее почти не заметил. Сознанием его овладела одна-единственная идея, вытеснившая все, даже боль. Подумав и мысленно расставив все по своим местам, Крапивин вытер ладонь, с которой стекала кровь, о рубашку, и криво улыбнулся синей обложке альбома.

* * *

Макар прошелся по комнате, подошел к окну, посмотрел с двадцать пятого этажа вниз, во двор, который пересекала маленькая фигурка. Поднимался ветер – порывистый весенний ветер, гнувший к земле голые стволы деревьев, а здесь, на этой высоте, врезающийся с разлета в стены и окна домов, качающий натянутые провода, подхватывающий одиноких птиц, пролетавших над городом. Илюшин открыл окно, и обрадованный ветер ворвался в комнату, обдав человека холодом, взмел листы, вырванные из альбома, прошелся сквозняком по квартире. Солнце светило все ярче, но тепло его было обманчивым; ветер быстро разрушал иллюзию скорого лета, которой так легко было проникнуться здесь, на двадцать пятом этаже, если смотреть не вниз, а только в синее небо с жарким солнцем. До лета было еще далеко.

– До лета еще далеко, – сказал Макар вслух, обернулся и посмотрел на лист бумаги, снесенный ветром с кресла на пол.

Захлопнул окно, вернулся на свое место. Картина смерти Ланселота ярко встала у него перед глазами, и он почти услышал звук взрыва, а следом за ним – громкий женский крик.

Швейцарец. Крапивин. Владимир Качков. Его жена. Семья Чешкиных во главе с проницательным Владиславом Захаровичем, заслонившим собой тень внука. Мария Томша в окружении скульптур. Ольга Силотская в черном платке. Все эти люди не хотели поддаваться логике Макара, становиться в его рисунках на отведенные им места. Они разбегались, а когда Илюшин позволял им вставать туда, куда они хотели, это тоже не приводило ни к чему хорошему: фигуры не связывались в целую картинку, и нити, которые рисовал Макар, объединяли лишь нескольких из них, оставляя других в стороне.

Илюшин закрыл глаза, слушая рассерженный весенний ветер за окном. В голос ветра вплелись другие голоса – живые голоса людей, которые его память воспроизводила с необычайной точностью, словно включалась грампластинка, сопровождая фразы тихим шуршанием иглы.

«Я, знаете, с юности чувствовал, что не могу долго на одном месте находиться, душно мне становится, тяжело», – объяснял Силотский низким уверенным голосом.

«Да, забыл вам сказать – в ту ночь, перед смертью, Коля написал один отрывок... – негромко рассказывал Владислав Захарович, делая большие паузы между словами. – Он успел написать его за те десять-пятнадцать минут, что оставался один, либо же начал раньше, а в этот промежуток времени закончил. Я сохранил его, потому что это последний Колин текст».