Рыцарь с железным клювом

В милицию Володю отвезли тогда же, и там он дал первые показания: в каких отношениях он состоял с человеком, сломавшим ногу, как оказался ночью в чужой квартире и все такое прочее. Вначале на Володю дежурный майор, снимавший показания, недоверчиво смотрел, не верил просто, считая его сообщником преступника, задержанного с поличным. Но когда мальчик рассказал об ударе ятаганом по проводу как о единственном средстве задержать вора, когда показал ключ, поведал о болезни хозяина квартиры, майор подобрел, а после даже рассмеялся, назвав Володю «молодцом, которого, однако, не мешает хорошенько выдрать». А вскоре в милицию явились мама и папа, и Володя видел, что лицо у мамы было заплаканным, а папа как-то странно кхекал и то и дело теребил свой нос. Потом, уже дома, Володе, которому страшно хотелось спать, пришлось выдержать тяжкое испытание — выслушивать упреки матери вперемешку с рыданиями. Ему было заявлено, что он «бездушный, жестокий человек, дурно начинающий жизнь». Потом досталось и папе, причем мама вела себя настолько неинтеллигентно, что обвинила папу в присутствии Володи в «неинтеллигентности как в главной причине того, что мальчика не занимают книги и ему нужна улица, компании сомнительных друзей, оказывающихся в конце концов ворами, нужны напильники и отмычки (ну, это уж напрасно!) и не нужны музеи и театры». Такой Володя маму никогда не видел.

Но самое главное из всех этих воспоминаний, неприятных самих по себе, было то, что Володя отчетливо помнил чувство страха, испытанного той ночью. Внешне поступок, совершенный им, выглядел даже геройским — Иринка напрямик заявила потом Володе, что он герой и даже поцеловала в щеку. Но сам мальчик был собою недоволен. Он-то прекрасно помнил свое ощущение сильного страха, а поэтому героем считать себя никак не мог. Вот если бы он сделал то же самое, что сделал, и притом не испытал бы страха, то вполне бы мог рассчитывать на уважение со стороны самого себя. Теперь же весь его подвиг казался Володе каким-то фальшивым, ненастоящим, совершенным не смелостью, а одним лишь страхом, как бы с перепугу.

Вот поэтому и не был весел в поезде Володя, хотя вокруг него ребята просто с ума сходили от удовольствия, вызванного интересным путешествием, и даже редкие окрики занятых политикой воспитателей не могли утихомирить их. Включили портативный магнитофон, какая-то девочка показывала в проходе между сиденьями новый вариант рок-н-ролла, в другом конце вагона тренькала гитара, и парень пел под ее аккомпанемент, тужась в стремлении повторить голос Высоцкого.

А за окном проплывали пейзажи Карелии. Розоватые стволы сосен, казалось, росли прямо из камня, серого, дикого, принесенного сюда неведомо кем, брошенного здесь в беспорядке, внавал. У Володи, смотревшего на эти сосны и камни, на душе становилось все тоскливей, и даже Иринка, всплывавшая подчас в памяти, совсем не утешала, не разгоняла мрачных туч, собравшихся на небосклоне Володиного настроения.

***

Лагерь, в который был определен Володя родителями, назывался «Зеркальный». Маме кто-то по очень большому знакомству предложил путевку в «Зеркальный», и она соблазнилась Карелией, огромным озером, близ которого тот лагерь находился, здоровым сосновым духом и, главное, тем, что Володя будет под присмотром.

Дизель, затормозив у платформы, находившейся буквально у кромки леса, высадил орущую толпу ребят, нагруженных рюкзаками и чемоданами, и двинулся, дребезжа, вперед.

— Восьмой отряд! Не расходиться! Все идут ко мне! — заорал воспитатель Володиного отряда, мужчина в широкополой ковбойской шляпе и с усами, опущенными до низа подбородка, сразу не понравившийся Володе своими унтер-офицерскими приемами.

«Этот жизни не даст, — с ненавистью глядя на усатое лицо воспитателя, подумал Володя. — Затаскает по запланированным мероприятиям. Сразу видно, Пришибеев, а еще ковбоем вырядился. Эх, занесло же меня сюда...»

Отряд за отрядом (если толпу орущих и смеющихся ребят можно так назвать) пошли по лесной дороге, и Володя не замечал ни гомона птиц, ни дурманящего аромата сосен, ни изумрудного бархата мха. Вскоре между розовых стволов выглянули островерхие крыши каких-то строений, а потом и несколько щитов с изображением аляповато намалеванных пионеров убедили Володю в том, что они подходят к месту «лишения свободы».

Мальчиков восьмого отряда разместили в домике под высокой островерхой крышей, который кем-то был назван «финским», но Володя не нашел в его облике ничего финского — обыкновенный летний дом. Ребята кинулись занимать лучшие места в палате (у окон или по углам), прямо от дверей бросали на кровати рюкзаки, два мальчика сцепились было из-за спорного места, но в палате появился ковбой-воспитатель, которого звали Петр Ильич (еще в поезде к нему прилипло прозвище Чайковский, метко пущенное каким-то острословом из ребят), и спор был решен строгим окриком.

А Володя койку занимать не спешил, и ему досталось место у самой двери. Один мальчик даже пожалел его: