Рыцарь темного солнца

Все авторы, сочиняющие исторические романы, обожают время от времени описывать в них тюрьму, без коей не обходится ни одно мало-мальски приличное повествование. Если благосклонному читателю когда-нибудь попадались на глаза бессмертные романы Дюма-отца (прежде всего, разумеется, «Граф Монте-Кристо»), добротно-занудные книжки сэра Вальтера Скотта, творения непревзойденного Стивенсона или патетического месье Гюго, он без труда вспомнит, что я имею в виду. Тюрьма – это, как правило, такое место, куда герой попадает против своей воли и где ему – хотите верьте, хотите нет – ужасно не нравится находиться, но так как у проныры-автора всегда имеется свое мнение по данному поводу, то он держит героя в темнице ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы повествование окончательно не выдохлось. Обыкновенно узилище несчастного героя, вынужденного выполнять все прихоти бесчеловечного создателя, находится в недрах какого-нибудь грозного замка и поражает воображение своей мрачностью. С отсыревших стен капает вода, ни один луч света не проникает в подземелье, а под ногами бедного заключенного шныряют необыкновенно жирные и наглые крысы, нагоняющие на жертву писательского произвола невыразимый страх. Все тюремщики сплошь и рядом бесчувственные животные, грубые, неотесанные, беспрестанно возящиеся с огромными связками ключей и притесняющие пленника в меру своих сил и способностей. Вдобавок они неисправимо тупы и всегда поворачиваются к узнику спиной, когда ему – после примерно пяти-шести глав непрерывных мучений, метаний и философских размышлений о том, что в неволе лучше познается ценность простых радостей бытия, таких, например, как лучи солнца, ласкающие лицо, – так вот, дубина-тюремщик оказывается тут как тут, когда герою наконец-то приходит в голову спасительная мысль стукнуть его по затылку чем-нибудь тяжелым, переодеться в его обноски и преспокойно выйти из подземелья. Дальнейшее зависит от фантазии автора, распоряжающегося действом. Арсенал его средств неисчерпаем, а правило, коего он обязан неукоснительно придерживаться, только одно: герой должен до самого конца оставаться в живых, несмотря ни на что, а там хоть потоп, хоть двести разъяренных критиков, заостривших брызжущие ядом перья, – ничто автору не страшно. Он довел своего героя до последней страницы повествования, освободил свой мозг для новых замыслов, а до всего остального ему и дела нет. Он исполнил свою миссию, и, если ему очень-очень повезет, у него будет много-много благосклонных читателей, которые понесут его имя сквозь время и пространство, из века в век, и продлят его бессмертную жизнь после того, как завершится его скучный и неприметный земной путь.

Подземелье, в котором очутилась моя Мадленка, мало чем отличалось от других темниц той поры. Это был глухой каменный мешок, темный, душный и пугающий. Единственным освещением была узкая полоска света от факела, сочившаяся из-под тяжелой дубовой двери. Стражи, притащившие Мадленку в земное подобие (или преддверие?) ада, грубо швырнули ее внутрь, как мешок с чем-то нехорошим, и удалились. Впрочем, Мадленке было так плохо, что они не сделали ей больнее, чем было.

Мадленка, хлюпая разбитым в кровь носом, некоторое время лежала без движения, но потом все же повернулась на бок и ощупала пол вокруг себя. Он оказался обычной, хорошо утоптанной землей. Оперевшись на одну руку, Мадленка водила второй вокруг себя, пытаясь нащупать стену. Крыса пробежала мимо нее в темноте, почти задев холодными лапками. Мадленка не испугалась – ведь крыса как-никак тоже божье создание, и поэтому бояться ее просто глупо. Правда, бог, когда создавал крыс, был, наверное, в плохом настроении, но и у деда Мадленки, чьей жизнью, поступками и словами она по привычке меряла весь окружающий мир, тоже случались периоды дурного расположения духа. Что-то, однако, смутно беспокоило Мадленку, но она все никак не могла понять, что именно. Она снова хлюпнула носом, с шумом втянула в себя воздух и закашлялась.

– Господи, что это? – простонала Мадленка, теряя голову и даже забывая о своих измочаленных ребрах и разбитом носе.