Рыцарь умер дважды

…Я ведь вспомнил его там, в башне, ― индейца, который лет двадцать пять назад ходил в Оровилл за книгами. Я видел его в лавке, а один раз он наблюдал, как я прямо в порту зашиваю ножевую рану бедолаге, которого не мог транспортировать. Краснокожий был тогда молод, но я легко вспомнил своеобразное благородное лицо, пытливый взгляд, череп в высоко зачесанных волосах. Закончив, я спросил, что ему нужно, не помочь ли. Он покачал головой и, не оборачиваясь, ушел. Мне тогда сказали: «Не обращай внимания, старина, это Блаженный Койот. Так его зовут даже свои, потому что любит сюда таскаться таращиться на нас». Со временем, видимо, он обрел новое имя. Злое Сердце. И, как и прошлое, оно ничего не отражало.

– Все чаще думаю: мы были с ней похожи, с… Жанной.

Я потираю лоб. Да. Возможно. Я уже не уверен, что хоть немного знал девочку, надевшую мне на голову венок, когда я вернулся с Гражданской войны.

– Полюбили одного человека, по-разному, но все же. И оба успели побыть его врагами. Забавно, да?

Снова не отвечаю. Я смотрю на блеклый снимок, сделанный заезжим фотографом. Девочки. Старшие Бернфилды. Я. И мир всего один.

– Мильтон. ― Амбер, привстав, дергает за рукав. ― Я понимаю, что заслуживаю презрения и желчного укора, но не немого же!

– Да. Забавно.

Больше я со словами не нахожусь и прикрываю руками лицо. Как я устал…

– Мильтон. ― Он зовет снова, теперь садясь. Смотрит, слабо улыбаясь, и это редкая улыбка, к которой я так и не привык: ее место всегда занимают сценические или просто наглые. ― Послушай. Ей хорошо. Можешь верить в рай, или в то, во что китайцы, или в Небесный Сад, в который верят у нас. Но… ей хорошо. И вам всем тоже должно быть. И будет.

– А тебе? ― невольно улыбаюсь в ответ, качая головой. ― Амбер. Не может быть «хорошо». Ты ведь почти изгнанник. И…

– Изгнанник, каким и был, ― беззаботно отзывается он. ― Славная участь. Особенно если есть кому написать пару писем, есть простаки, верящие, что ты мошенник-мистификатор, и есть, где… ну ты же понял, да?

Он опять оживленно щелкает пальцами. И я все-таки иду за хересом. За окном уже поднялось солнце, так ясно и приветливо синеет небо.

И с каждым шагом, странно умиротворенный, я наконец перестаю думать о землях под небом совсем другим.

Эпитафия пятая Клятва преемника

[Белая Сойка]

Я помню Жанну ― Исчезающего Рыцаря ― ту, которой не знал. Я помню ее волосы цвета молодой коры, и зеленые глаза, и сбитые в кровь ноги. Помню, какой она была в бою и как улыбалась в мирные минуты. Помню, как мой вождь говорил: одного ее слова достаточно, чтобы переметнуть на свою сторону любое сердце.

И его сердце переметнулось.

Я помню: ту, кто отнял жизнь Исчезающего Рыцаря, ждала казнь. Я должен был беречь ее и охранять, пока Злое Сердце не вернется, но она сбежала, очнувшись, и пришла к собратьям. Она рассказала им о том, что совершила, и попросила оборвать ее жизнь. Все равно она больше не была нужна им: не осталось могилы в Змеиной лощине. Светоч воскрес и покинул мир, а мой вождь умер. Говорили, он вспыхнул яркой звездой, а второй вспыхнула Жанна. Я слышал это от тех, кто никогда не видел звезд, и, отягощенный скорбью, не знал, верить или нет.

Я помню: в день, когда жрицу должны были казнить, я снова взял нож, подаренный вождем в далекую странную ночь. Все зачарованное: перья, оружие, даже некоторые медицинские предметы ― с его смертью рассыпалось, не осталось ничего. Нож же, лишенный чародейства, все так же сиял зелеными камнями рукояти. Я снял ее, как уже сделал однажды. Я увидел листок бумаги. Он больше не был пуст.

Я прочел послание, и нож вдруг засветился. Он взмыл, и занесся, и вошел мне прямо в грудь резким быстрым ударом. Он пронзил сердце. Он не пролил ни капли крови, но врос в мою плоть, весь, и мне не было больно, а только бесконечно тоскливо от осознания: это дар, последний дар отца. В ноже великая сила шамана, сила, не спасшая единственную и отныне ненужная. Она влилась в меня. И я взлетел в небо без заговоренного пера.

…Я помню: я полетел к краю мира, на казнь. Я сразу увидел большую толпу «зеленых» и «звериных», некоторые из которых плакали, а другие кричали проклятья и кидали камни. Девочка ― босая, простоволосая, без тех веточек плюща, что раньше вились в ее волосах, ― шла по каменистой пустоши сама, никем не понукаемая, не оборачиваясь. Ей галдели и шипели вслед, но она не слышала. Она глядела вдаль, в звездную пустоту впереди.

Ее раздели догола, ее хлестал ветер. Выдрали ей в ярости волосы, оставшиеся висели патлами. На коже ― на спине, на руках ― я видел кровоподтеки и синяки, темные, как трупные пятна. Девочка споткнулась. Упала. Поднялась, прежде чем кто-то бы приблизился. Она наступила на тлеющий цветок и протянула вперед руку, пальцы коснулись прозрачной завесы, отгораживающей бездну. Здесь мужество изменило. Девочка обернулась.

– Я… ― прошептали ее губы.