Рыцарь веры

Своих новых подчиненных Барышев по одному рассадил на бэтээры. Если не дай Бог что, на каждого из этих сопляков придется по нескольку ребят более-менее, тьфу, тьфу, не сглазить. Пока его группа вынуждена была бездельничать при штабе, капитан попытался провести экспресс-обучение для своих новобранцев. Теперь он вспоминал, какие из них бойцы, и ему самому хотелось их перестрелять.

Вот они и ехали наводить конституционный порядок в Грозном.

Федя попал на машину, которая ехала сразу за капитанской. Если бы не холод от брони, на которой он сидел, Федя ощущал бы полное умиротворение.

Вся чехарда с призывом, переброской на Кавказ, прибытием в Моздок и передачей Барышеву ошеломила его. События валились с такой скоростью, что напоминали ему невероятное и не очень ясное сновидение. Барышевские тренировки стали для него жестоким пробуждением. Он пережил эту непосильную для него встряску только благодаря твердой вере, что этот кошмар не может долго длиться. И точно: скоро его оставили в покое, а потом опять куда-то повезли.

Сейчас, сидя на броне, Федя наконец-то видел вокруг себя нормальный город с улицами. Пусть какой-то неуютный и безлюдный, но это был город, где живут люди, а не мерзлые поля и бараки. Федя вспомнил, что сегодня Новый год. Этот Новый год Феде предстояло встретить настолько необычно, что он невольно ждал, как в детстве, чудес и сюрпризов. Забывался чужой, нахмурившийся город. Десантники вокруг него, еще неделю назад такие чужие и страшные, теперь тоже казались праздничными. Видно, и у них в душе наступал Новый год. Ехали все тихо, погрузившись в свои мысли – а может, в мечты.

Грозный оказался совсем неинтересным, каким-то стертым и однообразным. Сменялись кварталы, но они были так похожи один на другой, что мерещилось, будто время стало и колонну кружит на месте. И какие здесь плоские и унылые улицы! Вот дорогу обступили многоэтажки. Вот справа вскипел островок голых деревьев. Вновь поворот, и дома опять повсюду. А город все равно глядит пустой, длинной, блеклой равниной.

Приближался вечер.

– Гляди… – перекликались десантники.

– Да, убогое местечко.

– Дыра… а название-то какое? Грозный, матерь честная.

– Разговорчики, – окрикнули из сумерек начальнически.

Солдаты примолкли на мгновение. Заговорили вновь почти сразу же, но слух успел выхватить какую-то небывалую пустоту вокруг. Не было слышно людей – ни прохожих, ни своих с бэтээров.

– Однако стремно здесь. Где народ? От нас разбежался.

– Да, жутковато. Люди ушли, город остался.

– Ушли – нам же лучше, никого разгонять не придется.

– Ага, может, они сбежали про нас настучать. Идут, мол, встречайте.

– Кому настучать-то?

И солдаты притихли вновь.

Грозный молчал. В его молчании не ощущалось беды, но отчего-то оно грызло сердце. Молчание это не было ни сном, ни угрозой, ни затаившейся опасностью. Это было молчание того, кто уже… да, кому уже нет места среди живых. Так, должно быть, молчат призраки. Так молчат покойники, загримированные под живых. Эти дома, в которых могли двигаться люди, эти улицы, на которых могли звенеть трамваи, молчали с упорством смертника.

Грозный знал, что его уж нет. И еще он знал, что люди, которые сейчас по нему ползут, этого пока не знают.

Все изменилось в считанные секунды. Улица, которая миг назад равнодушно вилась, словно стылый змеиный труп, вдруг ожила и хлестнула по колонне машин огнем. Ужасом залило всех, кто не сумел умереть сразу, кто успел разглядеть происходящее. Солдаты скатывались с машин, гибли и спасались в полубезумном зверином порыве, не разбирая своих действий. Многим из них казалось, что хуже быть уже не может. Но некоторым было хуже. Это были те, кто раздавили свой ужас и сообразили, что происходит. Их в развернувшемся аду ждала своя казнь – гнев и отвращение.

Им – тем, кто успел прийти в себя, – привиделась смерть не просто мучительная и несправедливая, но также и невыносимо гадкая и грязная. Конечно, кто-то не готов был умереть немедля и кто-то не готов был умереть в мучениях. Но ведь струйка бэтээров, в которую впился очнувшийся мертвец, была армией. А значит, это были люди, для которых проливать свою и чужую кровь было службой, работой. Вот им-то и предстояло страдать не от близости боли и смерти, а от осознания нестерпимой гадости происходящего.

Это был миг, когда растерянные мальчишки-срочники, и готовые к убийствам профессионалы одной сплошной душой застонали от того, что им предстояло.

Нет, не умереть им, как умирали на войне их деды. Не свалиться под лезвием, чистым и ясным, как молния. Не принять горячего поцелуя пули. Не упасть в теплую от ран землю.

Родное правительство кинуло их сюда, в огонь, смрад, холод и грязь, отказав в том, что испокон веков принадлежало российским солдатам. Не было у них за спиной земли, за которую вышли умирать. И не было перед глазами врага, за которым вина, достойная смерти.

Нет, им предстояло другое.

Те, кто знал – что же именно, – ждали этого в гневе и в бессилии.