И вошел в гору Леминкайнен; однако же, сколько ни бился, сколько ни напрягал своих сильных рук, сколько ни упирался в землю своими крепкими ногами самонадеянный удалец, Сампо нисколько не двигалось с места, даже пестрая крышка его не шевелилась. И не диво! Ведь оно в горе пустило корни в глубь земли на девять сажен. Пришлось Леминкайнену пуститься на хитрости. В большой плуг впряг он громадного вола, которого Лоухи откармливала для свадьбы своей второй дочери. Славный был вол, жирный и гладкий, рога у него в сажень длиной, а морда и втрое длиннее, само собой, что и сила была в нем большая. Его-то заставил Леминкайнен выпахать из земли глубокие корни Сампо; и действительно, вскоре Сампо в горе заколебалось, и свалилась с него пестрая крышка…
Тут, уж не раздумывая долго, и Вейнемейнен, и Ильмаринен подскочили к Леминкайнену, втроем взвалили они на спины бесценное Сампо и бегом пустились с ним к берегу. Вот они его бережно уложили на дно своего судна, вот прикрыли крышкой, как было прикрыто оно прежде, в горе, вот, наконец, отвалили от берега – и снова пошли плескаться пенистые волны о крутые бока их быстрокрылой ладьи.
– Куда же мы теперь повезем наше Сампо? – спросил кузнец Ильмаринен.
– Я знаю куда! – отвечал ему мудрый Вейнемейнен. – Туда свезем его, на тот гористый, покрытый вечными туманами остров, на котором растут дремучие, еще девственные леса, на котором ни разу еще не бывала нога человеческая и не стучали мечи! Там будет ему спокойно, там может оно навеки остаться!
Сказавши это, Вейнемейнен встал со скамейки и, весело взглянув в тот край, где лежали родные, дорогие ему берега, обратился и к морю, и к ветрам, и к ладье своей:
Так плыли они по шумящему морю, и все, казалось, благоприятствовало им: и погода, и ветер попутный, и быстрый бег легкого судна. Но вот вздумалось Леминкайнену послушать Вейнемейновых песен, и стал он просить его:
– Спой нам что-нибудь веселое, мудрый Вейнемейнен!
– Не годится петь веселые песни на волнах неверного моря, – отвечал тот, – ведь берег родимый еще далеко, ведь мы еще не знаем, что с нами будет?
– Как? Неужели тебе не хочется петь? – возразил мудрому певцу ветреный Леминкайнен. – Теперь, когда исполнилось наше общее желание, когда мы овладели наконец дивным сокровищем, которое никто уж от нас не отнимет, – теперь тебе не хочется петь? Я тебя не понимаю: видно, ты уж очень состарился!
– Да можем ли мы сказать, что никто у нас не отнимет Сампо? Я еще не радуюсь, потому что петь от радости можно тогда, когда дело окончено, когда уж знаешь наверное, что тебя ожидает. Я запою, когда увижу перед собой двери родного дома, а теперь и тебе петь не советую.
Не послушался Леминкайнен умного совета, затянул нескладную песню, заголосил во все горло, да так еще нестройно, бестолково, что со стороны и слушать было противно после дивных песен старого Вейнемейнена. И вот заслышала его дикую песню на море цапля, заслышала и полетела в стороны да на лету еще и сама от испуга стала испускать дикие, неистовые вопли, которые далеко разносились ветром во все стороны. На беду, цапля эта полетела прямо в Пойолу, и от ее-то жалобных воплей проснулась там сначала сама Лоухи, а потом и все ее подданные. Прежде всего Лоухи бросилась к себе в дом, видит – все на своем месте, ничто не тронуто могучими врагами. Потом побежала она к той медной горе, в которой было спрятано бесценное Сампо. Приходит к горе и видит, что все замки посбиты, все двери поразломаны, а от Сампо и следа не осталось.
Тут-то пришла она в страшную, неописуемую ярость; долго не могла она ни слова вымолвить, потому что на сердце ее кипела самая жгучая злоба; наконец обратилась она с мольбой к богам, стала просить, чтобы они ниспослали на похитителей Сампо всевозможные бедствия, чтобы непроницаемый туман окружил их отовсюду, чтобы острые подводные камни рассекли днище их судна, чтобы бурные противные ветры сбили их с настоящего пути и заставили много дней сряду носиться без помощи и надежды по неприветному морю. После того она поспешно стала собираться в погоню за Вейнемейненом, велела изготовить для этого особое судно, велела вооружиться всем, кто только был в состоянии носить оружие.