Рыцари морских глубин

Вынимают, проверяют. Всё нормально. Все живы и здоровы. Не выдержали мрака стального гроба, гремящего сжатым воздухом, заполненного водой.

Водолазы–инструкторы суют к мокрым стёклам индонезийских матросов свои кулачищи здоровенные.

— Во! Видали?! Шимпанзе желторожие! Папуасы явайские!

Хвать их за руки, за ноги и в аппарат! Задраили, воздух дали, воду. Стучите, хоть застучитесь. Молотком четыре удара по корпусу:

— Выходите, мариманы тропических джунглей! Чилимы мелкие!

Они вышли. Всплыли пробками. Счастливые. Обнимаются. Руки к небу воздевают, Всевышнего благодарят: живыми остались! И вразвалочку, деловые, в свой учебный корпус подались. Гордые, как космонавты, вернувшиеся из полёта на Марс. Недалеко прогарцевали героями. Увидели макаку–офицера. Рядом с ним наёмный американский полисмен в белых гетрах, в белой каске, в белых перчатках до локтей, подпоясанный белым ремнём с висящей на нём огромной белой кобурой. Ростом под два метра — нашим водолазам–бугаям не уступит. Морда тупая, квадратная. Щиток над глазами, во рту сигара дымится. Ноги широко расставлены. Руки за спиной. Сбоку дубинка резиновая висит. Если бы не сигара — вылитый наш «гаишник» нынешний! Офицер что–то пролаял. Парни–индонезийцы в струнку вытянулись, в комочки сжались. Офицер ещё что–то прогавкал им. Они — шмыг мимо него! Мышками рассыпались, в дверной норке исчезли.

На учебных занятиях индонезийских моряков на плацу всегда полисмен столбом стоял. Офицер или капрал нервы не тратит на нерадивых и непослушных. Чуть что не так — на! Получи по хребтине полицейской дубинкой! Выходит, и у них есть «без вины виноватые». Только индонезийцы, в отличие от нас, гальюны не драют, картошку после отбоя не чистят, бельё сами не стирают, в караулах не стоят, уборку в помещении не делают, на камбузе столы не накрывают, посуду не моют, двор и плац не метут. Не работают, короче говоря, а только учатся морскому делу. Служат. За них всё делали наши вольнонаёмные официантки, технички, прачки. Индонезийцы, на зависть нам, каждый вечер в город ходили, виски и ром пили, по Владивостоку гуляли. Они — контрактники. Наёмники. Зарплату получают. Заодно и по морде.

Вот и думай, где лучше. Наверно, там, где нас нет.

«Не служил бы я на флоте, кабы не было смешно!»

Есть у моряков такая шутливая поговорка. Кое–кто переиначил её на свой лад: «Кто служил на флоте, тому в цирке не смешно!» А в нашей четвёртой роте мы каждый день со смеху могли умереть. Виновником столь необычной смерти непременно оказался бы мичман Загнибородин.

Я могу без устали рассказывать о нём анекдотичные истории и не будет им конца. Однако, щадя ваши животы и терпение к моему походному творению, обойдусь одной главой в дневнике.

Записная книжка старшины роты, как вы уже знаете, пестрела фамилиями «преступничков». Редко кого из курсантов не «захвотограхвировало» его всевидящее око. Попасть в наряд на камбуз чистить картошку, когда вся рота смотрит кино в матросском клубе, такая перспектива не манила никого. А мичману что? Репу парить не надо, где взять рабсилу. Возникла необходимость перекидать кирпичи с места на место, он в свою записную книжку глядь, хитро прищурится и спрашивает?

— Шо, нэма добровольцив робыть? Пошукаем преступничков.

И понеслась Манька по кочкам!

— Иванов!

— Я!

— Ахметзянов!

— Я!

— Гусаченко!

— Я!

— Так… За шо я вас захвотограхвировал? А-а… Игра в домино… Тий кирпич, шо у левом углу спортплощадки, трэба сложить у правом. Усеклы? Оце гарно! Выполнять!

Надоело курсантам под «объективом» ходить. Стащили из мичманского кителя «хвотоаппарат», то бишь, блокнотик. Выдрали из него листы с фамилиями и поперёк чистых страниц жирно написали: «Хрен, тебе, мичман, а не фотографии. Плёнка засветилась!».

Вложили записную книжку снова в карман мичманского кителя, висевшего на спинке стула в баталерке. Ходят счастливые, довольные. Руки потирают: «Провели старого боцманюгу. На–кось, пень трухлявый, выкуси!». Поют радостно под гитару. Курсант Алипа задорно бьёт по струнам:

Цыплёнок жареный, цыплёнок пареный,

Цыплёнок тоже хочет жить…

Недолго музыка играла, и мало пташечка пела: пришёл конец весёлой, беззаботной песенке.

— Рота! На вечернюю поверку … становись!

Мичман Загнибородин согбенный, скрюченный, иссушенный временем и службой, прихрамывая, шкандыбает. Вот раскрыл известную всем курсантам книжицу в коленкоровом клетчатом переплёте. Полистал, пристально вглядываясь в неё, будто и впрямь не знает, что в ней написано.

— Шо цэ такэ мне туточки написалы? Ни як без горилки ничого не разобраты… Ага… Трошки разумию…

— Хрен… тоби, мичман, а не… хвотограхвии… Плёнка… за–све–ти–лась…

Рота взорвалась дружным хохотом.

А мичман, как всегда, невозмутим и серьёзен. Тычет пальцем в грудь стоящего напротив хохотуна.

— Курсант?

— Курсант Марков!

— Курсант?

— Курсант Колесников!

— А ще кандидат… — укоризненно качая головой, заметил мичман, намекая, что матрос Колесников — кандидат в члены КПСС.