Рыцари рейха

Но и не стрелять нельзя. Если не остановить толпу сейчас на мосту — просочится зараза на Софийскую сторону, всколыхнет весь Великий Новгород. Когда-то, много лет... много лет тому вперед омоновское оцепление в Нижнем парке вышло навстречу бритоголовым скинам — вышло без оружия, уповая на одни лишь спецсредства и собственную крутизну. То была ошибка. Сейчас Бурцев мог ее повторить. А мог и не повторять.

Он поднял теплый ствол «MG-42»:

— Да стойте же вы, дурни!

Дурни стоять не желали. Дурни шли. Лезли на пулемет. Хмурые, злые, рычащие, кричащие... Испуганные и от того еще более страшные.

— Смерть колдуну!

— Смерть бесерменам татарским и княжьим дружинникам!

— И женам их и детям!

— Долой князя!

Вот ведь гадство! Бурцев тряхнул пулеметом:

— Остановитесь! Одумайтесь, олухи царя небесного!

Он отступил. На шаг. На два...

Его больше не слушали и не слышали.

Он остановился:

— Сто-о-оять, говорю!

Никакой реакции...

Раздавят. Сначала его, потом остальных.

Палец чесался о спусковой крючок. Бурцев стиснул зубы. Жаль... Но иначе — никак. Вы уж простите, мужики новогородские, только Аделаидку я вам на растерзание не отдам.

Ох, палец чесался. И противостоять этому зуду никак невозможно. Что ж, по крайней мере, на мосту нет баб и детишек. А вот там — за спиной, за воротами детинца — есть.

Он ударил в толпу. Метров с десяти. Понизу, по ногам. Длинной-предлинной очередью. Пулемет заплясал, задергался в руках.

И снова крики, и снова вопли. Только громче, только истошнее, только страшнее, чем прежде. И словно гигантской косой полоснуло нетрезвых мужиков под коленки. Люди падали друг на друга беспомощными, орущими кулями. И цеплялись друг за друга. И валили друг друга. Много людей: новгородцы стояли плотно, и каждая выпущенная пуля валила по несколько человек зараз.

На черный грязный мост и в свинцовые воды Волхва брызнуло красным. Бурцев показал толпе ее кровь. И толпа шарахнулась прочь.

Остались только раненые — те, что не смогли встать и уйти. Десятка два с простреленными ногами корчилось на скользких досках. Слабо шевелились еще трое — сбитые в палочном бою. Проклятье! Были и убитые. Два. Нет, три... Нет, пять... Целых пять человек, падая, угодили под идущие понизу пули. Или пляшущий «MG-42» все же ударил чуть выше, чем рассчитывал Бурцев?

Полдесятка убитых. Двадцать раненых. Остальные калечили и убивали друг друга сами. Над Волховом царили паника. И давка... Новгородцы бежали с моста. Но плотная пробка копошащихся человеческих тел не пускала беглецов. Одни безумцы сбивали с ног и топтали других. И лезли по телам, по головам...

Воздух звенел от криков. Под напором людской массы рухнули ограждения. В воду новгородцы сыпались целыми гроздьями. И доплыть до берега суждено было не всем.

Сейчас, с ремнем фашистского пулемета на плече, Бурцев и сам чувствовал себя каким-то эсэсовцем с закатанными по локоть рукавами. А что? «MG-42» в руках, трупы под ногами, разбегающаяся в панике толпа. Сверхчеловек, мля! Бурцев швырнул пулемет на черные доски с красными потеками. Ну отчего?! Зачем так?! Почему иначе нельзя?!

Он шел к раненым — помочь, перевязать, спасти... Те, превозмогая боль, отползали прочь. Крестились, проклинали, стонали, плакали... Лопоухий мужичонка — тезка с грозной фамилией Буслаев, с перебитой правой голенью вдруг вцепился в ограждения моста, подтянулся, охнув, перегнулся через перила.

— Куда, дурень?!

Мужик обернулся к Бурцеву, выругался — зло, страшно, матерно. Смачно плюнул. Бросился вниз.

По-че-му?! Да почему же?! Бурцев остановился, тупо глядя на кровавый след, что оставил лопоухий тезка.

— Не зама-а-ай, — тихонько проскулили под ногами.

Знакомый голос. Знакомый, только утративший былую силу и звонкость. Будто громкость сбавили, будто заглушку вставили...

Мишка Пустобрех очнулся! Купеческий горлопан и заводила, перебаламутивший по заказу Ивановской ста вече, притащивший пол-Новгорода на мост — под пулемет!

Этого Бурцев сбросил в Волхов сам.

Глава 7

И снова гудел колокол, и вновь шумело вече. Теперь уже в детинце — перед Софийским собором, под присмотром дружинников Александра Ярославича, нукеров Арапши и гридей архиепископа Спиридона. Князь с дружиной, благополучно отогнав ливонцев от Пскова, вернулся на следующий день после бунта. Владыка прибыл в ночь. И вот творился суд. Судилище, точнее, — громкое и беспощадное.

Зачинщики волнений из Ивановской ста, конечно, бежали, предатель-посадник тоже, так что подсудимый нынче был только один: вече требовало от князя казни воеводы-чернокнижника. Спиридон принял сторону новгородцев. Александр же твердо стоял на своем.

— Василько будет жить! — в который уж раз доносился от Софии зычный глас Ярославича.