Tак как город окружен стенами с трех сторон, то осаждать его с суши - пропавшее время. Приходилось изыскивать средства для атаки его с моря. Это было трудное предприятие, потому что гавань между Галатой и Стамбулом была так прочно защищена, что через нее нельзя было пройти ни одному судну. Как ни умны были начальники, они не могли придумать средства для преодоления этого препятствия. Тогда султану пришла в голову мысль перетащить галеры по земле от нового замка, что позади Галаты, к крайней части гавани и таким путем напасть на город со стороны моря, подвергнув его пушечному обстрелу. Византийцы были уверены, что это единственное место, через которое мусульмане не смогут напасть на них. Однако предприятие, задуманное султаном, удалось благодаря ловкости опытных инженеров, которые при помощи невероятных усилий сумели перетащить галеры через горы. Когда галеры были переправлены, ими воспользовались для того, чтобы устроить мост, и этот мост стал путем для нападения со стороны гавани и для крепкого охвата осажденных с этой стороны... Город был взят, и войска, войдя в него, предали его крови и разграблению... Грабеж продолжался три дня, и не было ни одного воина, который не стал бы богатым благодаря захваченной добыче и рабам. По прошествии же трех дней султан Мехмед запретил под страхом тяжких наказаний продолжать грабеж и резню, которая все еще не утихала. Все повиновались его приказу. Когда наступило полное спокойствие, вместо нелепого колокольного звона раздался приятный голос муэдзина, возвещающий пять раз в день молитвы. Из церквей выбросили идолов, очистили их от запахов, которыми они были оскверняемы, и устроили в них ниши, дабы обозначить место, куда следует устремлять взор, когда творишь молитву. К церквам приделали минареты; одним словом, не забыли ничего, чтобы превратить их в места благочестия для мусульман».
Так писал во второй половине XVI века придворный историк турецких султанов Саад-ад-Дин. «В один день и в одну бедственную ночь», 29 мая 1453 года Византийская империя перестала существовать, и слово «Истанбул» было начертано на всех картах поверх слова «Константинополь». В течение четырехсот семидесяти лет этот город был потом столицей Османской империи и затем Турции.
После завершения испанской Реконкисты и изгнания мавров с Пиренейского полуострова в Северную Африку Средиземное море сделалось передним краем борьбы двух вер: восточные и южные его берега стали мусульманскими, западные и северные - христианскими,
«Край земли» оказался близок, слишком близок, гораздо ближе, чем ожидали и те, и другие. В год, когда Колумб открыл для Европы Новый Свет, в Свете Старом началось великое противостояние Востока и Запада, растянувшееся почти на полтысячелетия. Пока на юге Пиренейского полуострова держался под натиском христиан арабский эмират, арабы воспринимали удары судьбы с философским спокойствием: «Значит, так угодно Аллаху». Но теперь, когда всех их изгнали с насиженных мест, изгнали те, в чьи дряхлеющие вены они впрыснули живительный сок знаний и кого приобщили к подлинной культуре, арабы провозгласили газават - священную войну против «неверных». Мавры сделали свое дело, но уйти они намеревались, громко хлопнув дверью.
Братья по вере, турки, если и не стали их прямыми союзниками на первых порах, то, во всяком случае, заняли позицию доброжелательных наблюдателей. Подобно финикиянам во время Троянской войны, они выжидали - кто кого, чтобы потом отпраздновать собственную победу, прихлопнув обескровленного победителя.
Расчет был верный: после того, как турки перерезали торговую артерию, связывавшую Европу с Индией через Босфор, европейская торговля быстро стала хиреть. Избалованные обилием пряностей и предметов роскоши, захлестнувших Северное Средиземноморье после первого же Крестового похода, европейские короли и аристократы неожиданно лишились всего. Фанатическое упорство, с каким они, не жалея средств, принялись искать новые связи с Индией и Островами пряностей (Молуккскими), с Китаем и Японией, свидетельствует и еще об одном: многие из них успели стать великими поклонниками наркотиков. Дым кальянов, чилимов и наргиле, курившийся от Стамбула до Сеуты, достигал их ноздрей и тревожил их воображение.