Рыцари удачи. Хроники европейских морей.

Так было ли заимствование, а если нет, то откуда же такое сходство? - вправе мы спросить. «Идеи но­сятся в воздухе»,- можно ответить на это. Подобных случаев синхронного мышления известно немало и в науке, и в искусстве, и в литературе, и в технике. Ведь никто же не станет всерьез разбираться, кому первому пришла в голову мысль написать биогра­фический роман о Ван-Гоге - Анри Перрюшо или Ирвингу Стоуну, или о Бальзаке - Андре Моруа или Стефану Цвейгу. И уж тем более никто не возьмется утверждать, что один из них заимствовал сюжет у другого. Все они пользовались одними и теми же источниками - документами, относящимися к био­графии своего героя. А поскольку таких документов не так-то много, то все не обошлись без некоторых достаточно правдоподобных домыслов.

Могут возразить: все эти литераторы - почти сов­ременники, вопроса тут нет. Ирвинг тоже был старшим современником Пушкина, верно. Но можно напомнить пример еще более удивительный, где одна и та же идея разделена почти двумя тысячелетиями - как и в случае с александрийской легендой. В 262 году до нашей эры римлянам, не имевшим тогда флота, приходилось отбиваться на Сицилии от наседавших на них карфа­генян. Но однажды в их руки попала севшая на мель карфагенская галера. По ее образцу римляне выстроили вскоре целый флот, в конечном счете и решивший исход войны. И почти такая же история произошла в 1696 году в России: Петр Первый купил в Голландии галеру, построенную по последнему слову военной техники, и спустя короткое время Россия стала морской державой... Можно ли тут говорить о «заим­ствовании»? Поистине идеи всегда и повсюду носились в воздухе!

Почему же Пушкин должен быть в этом смысле исключением? Знаток и любитель классической фило­логии, он не мог не знать об Александрийском маяке и о его удивительных скульптурах. Известен и его неугасающий интерес к легендам разных народов. Из­вестны его записи народных сказок, некоторые из них были потом переложены в стихотворные строки. Все ли записи дошли до нас? Едва ли. А ведь среди них вполне могло быть изложение арабской легенды, слы­шанное поэтом от кого-либо из потомков А. П. Ган­нибала - эфиопа, а стало быть, выходца из арабской страны. В исключенном тексте «Золотого петушка» есть строки, перекликающиеся с Ирвинговыми, а есть и такие, каких у Ирвинга нет. Возможно, и те и другие были в каком-то неведомом нам общем источ­нике, из которого оба писателя отобрали лишь то, что их заинтересовало. Разумеется, все это - не более чем догадки, но, как кажется, вполне правдоподобные. Возможно и то, что Пушкин перелистывал француз­ский перевод «Тысячи и одной ночи» и что на глаза ему попалась новелла триста девяносто восьмой ночи, довольно подробно повествующая о проникновении ал-Мамуна в пирамиду, или другие, где есть мотивы, сходные с теми, что встречаются у Ирвинга. Наконец, он, прекрасно сведущий в истории, мог проведать хотя бы понаслышке о статуе всадника на крыше дворца аббасидского халифа VIII века ал-Мансура - основателя Багдада и тоже персонажа «Тысячи и одной ночи»: по преданию, эта статуя указывала копьем в ту сторону, откуда Мансуру грозили неприятности... Но он все же предпочел петушка, куда больше со­звучного его настроениям: в 1566 году крик этой птицы призывал к оружию восставших гёзов в Нидерландах, всего два-три года назад он вновь прозвучал на баррикадах Парижа, а в 1831 и 1834 годах, когда Пушкин заканчивал сказку, этот крик будил бунтовав­ших лионских ткачей.

Может быть, тем же самым путем шел и Ирвинг: VIII век - всадник ал-Мансура, IX век - вскрытие пирамиды ал-Мамуном - все это объединено одной канвой. Кстати, ученые, подвизавшиеся при дворе Мансура, вполне могли взять идею всадника с Алексан­дрийской башни, раскрыв технический секрет греков: таких примеров известно немало. А ведь мы даже не знаем, погибли скульптуры второго яруса вместе с мая­ком, уничтожили ли их турки еще раньше, или же их успели снять арабы, дабы внимательно изучить и пос­тичь тайны древних ремесел. Вероятно, этого не знал и Ирвинг. Не потому ли у него - только у него - фигурирует баран? А вот появление петушка законо­мерно: французы оказали немалую помощь Соединенным Штатам в их борьбе за независимость и даже скрепили этот союз двумя одинаковыми статуями Сво­боды, одну из которых установили в Париже на мосту Гренель, а другую подарили Нью-Йорку.

Это как раз и есть та идея, что носилась в те годы в воздухе по обе стороны океана. Но если Ир­винг создал из нее хотя и превосходную, но все же чисто развлекательную новеллу, Пушкин писал поли­тическую сказку-сатиру, к тому же - народную: у Ир­винга петушок медный, как скульптура Фароса, Пуш­кин его «позолотил», отдавая дань русской сказоч­ной традиции. Не все ее строки вошли в окончатель­ный вариант. Дошедшие до нас дневники поэта обры­ваются февральской записью 1835 года: «Цензура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:

Царствуй лежа на боку...

И сказка ложь, да в ней намек,