Рыцарский долг

«Это охотники на соболя, буряты, — раздался вдруг над самым ухом встревоженный голос, — у них поющие стрелы. Соболь — очень зоркий, он успевает увернуться от летящей стрелы, но, заслышав незнакомый свист, всегда замирает на месте. Это его и губит».

Словно в кровавом тумане, Жак увидел лица склоняющихся над ним Робера, Толуя, мастера Грига и Чормагана. Затем кто-то, скорее всего Сен-Жермен, сказал твердым, уверенным голосом: «Переложите его на спину и срежьте древко стрелы, чтобы она не расшатывала рану».

Боль вдруг исчезла, и он ощутил себя маленьким мальчиком, который бежит по ярко-красному маковому полю, какие бывают лишь в Бургундии, к невысокой каменной стене, за которой простиралась до самого горизонта часто снившаяся ему после рассказов Толуя Серая Степь. За спиной он слышал крики: «Жак, вернись, не покидай нас!» Он различал голоса кричащих — это были Робер и Серпен. К ним вдруг прибавился нежный голосок Зофи. Затем в хор голосов вплелся плач новорожденного младенца. Голоса с каждым шагом отдалялись, а он все бежал и бежал вперед, не имея сил, чтобы повернуться к зовущим. И не было этому бегу ни конца, ни начала — делая сотню шагов, он едва приближался к стене на полшага.

Он уже начал выбиваться из сил, когда голоса почти затихли, а стена, наконец, приблизилась и чернела в двух-трех шагах, так что он мог разглядеть камни, из которых она была сложена и грубые полосы скрепляющего их раствора. Теперь он мог разглядеть и Серую Степь.

Туман, встающий сразу за стеной, начал редеть, и в нем проступили очертания знакомых ему людей. Совсем неподалеку брел, уходя в туман, брат Арман, впереди него двигалась беспорядочная толпа найманов. В полусотне шагов, почти на грани видимости он различил отца, который ему улыбался и приветственно махал рукой. Там было еще много знакомых людей, но Жак не смог их всех рассмотреть, потому что его внимание приковал стоящий почти у самой стены высокий широкоплечий старик с раскосыми глазами, который кого-то неуловимо ему напоминал. «Вот так же будет выглядеть Толуй, когда состарится», — вдруг понял он и в то же мгновение встретился со стариком глазами. Тот, словно читая его мысли, отрицательно покачал головой, и от уголков его рта к подбородку побежали две глубокие складки, словно мысли Жака стали причиной глубокой скорби.

Жак наконец-то подбежал к самой стене — она оказалась ему по грудь. «Мне нужно обо многом поговорить с этим стариком, — подумал он, кладя руки на холодный шершавый камень. — Ему известно то, о чем не знает никто из тех, кто жил и будет жить на Земле». Он подтянулся, чтобы перелезть на противоположную сторону, но вдруг старик грозно нахмурился, взмахнул рукой, словно отгоняя его назад, и начал приближаться быстрыми широкими шагами. И было в приближении старика что-то настолько неумолимо жестокое, что Жак, не медля, откинулся назад и рухнул обратно, отдергивая руки от стены, словно камни вдруг превратились в горящие уголья. Но земля под ним куда-то исчезла, и теперь стена оказалось очень высокой — выше стен Тира и Багдада, выше стен самой Акры. Жак падал вниз, и это падение продолжалось и продолжалось, пока свет у него в глазах окончательно не померк…

Глава четвертая, в которой Жак оказывается в Ираме Многоколонном и следует по Пути царей

Трансиордания, шестнадцатый день сафара 626 года хиджры (1229 г. от Р. X., 14 января)

Долго, бесконечно долго его окружала со всех сторон одна лишь вязкая темнота да отдаленный неразборчивый шум. Жак был слеп, нем, почти глух и беспомощен. Сам себе он казался недвижной водяной мельницей, что стоит на обмелевшей по зимней поре реке, берущей начало в горах Ливана. И как долго это продолжалось, было ему неведомо.

Однако в конце концов наступил момент, когда совсем было иссякший ручеек начал медленно, но неуклонно превращаться в полноводный поток. Казалось, будто тающие под весенним солнцем снега, белыми епископскими шапочками укрывающие далекие горные вершины, побежали вниз, в долину веселыми журчащими струями, и вода, наполнив пересохшее русло реки, стала понемногу налегать на лопасти мельничного колеса. Медленно, со скрипом колесо провернулось, приводя в движение застывший с осени механизм, — вначале вал, вслед за ним большие деревянные шестерни и, в конце концов, тяжелые мельничные жернова. Время, до сих пор неизмеримое и неощутимое, начало понемногу оживать. Подобно падающей воде, шум, до этого слитый в неразборчивый шелест, стал разрастаться, тесня темноту и заполняя все окружающее пространство, пока не рассыпался на отдельные звуки, которые он понемногу начал различать и узнавать. Оказалось, что в далеком шелесте все это время жили свист ветра, хлопанье незакрепленного навеса, блеяние коз, стуки, возгласы, треск горящих в костре поленьев, а главное — топот, фырканье и храп множества коней, среди которых он вдруг распознал до боли знакомый голос своего Бургиньона.