Рыцарство

Чтобы приблизиться к нашему повествованию, следует также вспомнить, что, именно становясь рыцарем, средневековый воин должен был во время своего посвящения клясться не только защищать немощных и слабых (обязательство, которому не подчинится никакой другой солдат в иной исторический период), но и уважатъ неизвестного до той поры противника. В свое время Цезарь, победив галлов, приказал вести за своей колесницей закованного в цепи Верцингеторига, [15]которого затем задушили в тюрьме. Рыцарь же, наоборот, возвел в правило (конечно, не раз нарушаемое) не добивать упавшего на землю врага. И более того, он считал делом своей чести обходиться с врагом с чрезмерной вежливостью. «Война в кружевах» XVIII в., столь же кровавая, как и все войны, все еще состояла из разрозненных поединков, а не была общей и безымянной бойней, какими станут все вооруженные конфликты после наполеоновских кампаний: она будет последним проявлением рыцарского поведения в бою.

Существует еще одно свидетельство того, что рыцарство или, по крайней мере, рыцарь часто может склонить чашу весов в свою пользу, — это именно терминология. Именно о ней иногда забывают историки, когда идет речь об измерении нравственного значения эпохи. Можно понять, что сохранилось от благородных институтов, вникнув в смысл слов, оставшихся после них в языке. Рейтар — то есть всадник, ведь по-немецки это звучит именно «Reiter» — в XVI в. стал нарицательным именем самой грубой солдатни. Слово «буржуа», пользовавшееся известностью в XIX в., без сомнения, из-за промышленной буржуазии сегодня получило слегка пренебрежительную окраску, вероятно после чрезмерных притязаний крупных буржуа в начале XX столетия. Но сегодня еще скажут об исключительном человеке, что он — рыцарь, а об отважном, верном и преданном мужчине, что он обладает рыцарственным характером. Поколения, используя старинные слова, вкладывают в них современный смысл, то есть не тот, каким он был в самом начале, когда слово только стали использовать, но тот, который это слово получило за время своего существования, таким образом давая им право на дальнейшую жизнь. И рыцари прошлого, несмотря на тех из них, кто не был верен прекрасному рыцарскому идеалу, тем самым получают свое истинное вознаграждение.

Наконец, вновь отметим, что цивилизации могут проявиться в типе человека, по крайней мере, там, где они оставили место для индивидуальности: так, римский гражданин, гуманист Возрождения, дворянин века Людовика XIV и джентльмен викторианской эпохи являлись по очереди герольдами своего времени. Рыцарь же олицетворяет собой Средние века. Пусть другие читатели судят, выиграл ли человек или проиграл, пройдя путь от рыцаря, христианина и авантюриста, до английского джентльмена или англомана — конформиста, склонного к образованному эгоизму.

б) Европейские государства после рыцарства

Здесь труднее всего вынести какое-либо суждение. Действительно, чтобы оценить, насколько институт рыцарства оказался полезным или причинившим вред государствам, следует вначале выяснить, чего мы вправе ожидать от этих самых государств. Должны ли они постоянным давлением на свои народы и неизменным напряжением пружин нации все время стремиться к поражающему воображение величию? Наоборот, не нужно ли им пожертвовать всем ради людей, которые живут в их границах, поддерживают существование этих государств? Или, без сомнения мудро, они берут на себя тяжкий труд, неизменно стремясь к постоянно находящемуся под угрозой равновесию между национальным величием и простым индивидуальным счастьем?

Однако вплоть до конца XIX в. патриотизм, первоначально означавший верность одной династии, а затем ставший национализмом, часто близким к образу якобинства, который вошел в моду благодаря Французской революции, редко ставился под вопрос. Итак, если судить рыцарство по шкале исключительно любви к родине, то трудно не осудить его. Для этого есть две причины.

Во-первых, потому, что государствам всегда нужно опасаться сложившихся космополитических союзов. Поэтому государства были и будут в большей или меньшей степени враждебны к единой Церкви, к масонству, международным организациям профсоюзов, к финансовой олигархии, не имеющим национальных привязанностей, и даже к мировым учреждениям, таким, как почившая Лига Наций или существующая Организация Объединенных Наций. Враждебны, но, однако, до момента, когда один из этих могущественных космополитов не сумеет захватить реальную власть в одном из государств. Тогда оно не только соглашается с игом, но и помогает распространению принципов, которым с этого времени подчиняется. Так было во Франции с масонством до Первой мировой войны, а в случае с СССР это произошло с международным синдикализмом.