Рывок в неведомое

А если план оставить прежним, но подменить мешки? – неожиданно подумал он. – Хотя бы часть из них. Тогда в случае моей неудачи не весь хлеб попадет к Соловьеву… Нет, не годится. Подменить тридцать – сорок мешков муки отрубями или чем-то еще уже невозможно. Слишком много глаз приковано к отряду Козлова. Попытка заменить мешки откроет Соловьеву, что мне известны его намерения. И он исхитрится сделать что-нибудь другое, чего я не буду знать».

Аркадий Петрович взглянул на часы: в его распоряжении оставалось еще четыре минуты.

«Хорошо, – продолжал рассуждать он, – план операции я оставляю прежним. Но есть несколько обстоятельств, которые продолжают вызывать тревогу. Первое. Может ли по дороге на рудник существовать еще одна засада?.. Да, может, но у меня нет сведений, что она готовится. И потому я исхожу из того, что засада одна.

А если засад все-таки две и засада возле сопки – ложная? – продолжал он пытать сам себя. От этих мысленно произнесенных слов испуганно забухало сердце. – Если бы засада возле сопки была ложная, Соловьев попытался бы привлечь к ней мое внимание. – И мозг услужливо преподнес ему мысль, которой он больше всего боялся: – А если для этого к тебе и был подослан Гаврюшка?»

Голиков десятки раз спрашивал себя: имеет ли он право целиком полагаться на ребенка, когда речь идет о жизни людей и судьбе хлебного обоза?

«У меня нет оснований думать, что Гаврюшка был ко мне подослан в Ново-Покровском и теперь», – слабо защищался Аркадий Петрович.

И как всегда, когда Голиков решал какой-нибудь трудный вопрос, он услышал внутри себя голос другого, более старшего и хладнокровного человека:

«Если Гаврюшка подослан и все, что ты задумал, входит в замысел Соловьева, то последствия твоей ошибки могут быть самыми катастрофическими. Ведь Астанаев часто прибегает к услугам детей».

«Но чтобы так разыграть меня, Астанаеву с Соловьевым нужно было многое заранее учесть, – возражал Голиков. – И то, что я поеду в Чебаки, и то, что у Гаврюшки в Чебаках живет бабка, и то, что я допоздна сижу в кабинете. И то, что Гаврюшке, по легенде (если существует легенда), не следовало идти ко мне в штаб».

«Да, – согласился голос. – Но ты забываешь, что у Соловьева есть штаб, в котором сидят профессиональные разведчики. Они работали еще на Колчака. И если бы у Гаврюшки в Чебаках не было бабки (а она есть!), то была бы предложена другая версия его появления в селе».

Голиков чувствовал себя загнанным в угол. Он закончил два военных учебных заведения, где основательно изучалось разведывательное дело. Кроме того, он воевал уже четвертый год и представлял, на какие изощренные хитрости пускаются разведчики, чтобы выведать секреты противника или ввести его в обман.

Что на самом деле означало появление Гаврюшки в Чебаках, было самым слабым местом в цепи его рассуждений и логических построений. И сейчас, когда риск задуманной операции обнажился во всей своей беспощадности, Голиков признался себе, что все эти дни только и думал: подослан Гаврюшка или нет?

От этого зависел не только исход операции (где мог погибнуть и он, Голиков). Грозило рухнуть и его представление о человеческих ценностях. В своем понимании людей, в том числе детей, Голиков шел прежде всего от самого себя, от своих ребячьих ощущений, которые позволяли угадывать нравственный склад человека. И если он ошибся в Гаврюшке, это означало, что он становится беспомощным в мире человеческих отношений…

Голиков допускал: Гаврюшка мог быть ему признателен, что он, посторонний человек, заступился за него на дороге. Однако начальник 2-го боевого района понимал, что Гаврюшка, если бы ему пригрозили, был бы вынужден пойти и на обман. То была жестокая логика войны, где человеческая жизнь порой ничего не стоила.

Если согласиться с доводом, что Гаврюшка подослан, то операция была обречена на провал. И Голикову следовало, пока имелась возможность, ее отменить.

И он уже с раздражением вспомнил первую встречу с Гаврюшкой на дороге. Мальчик – он был в одной клетчатой рубашонке и залатанных штанах – поднялся со снега. Стоял изрядный мороз, но Гаврюшка не чувствовал холода и черными, блестящими, широко открытыми глазами смотрел снизу вверх на Голикова, который сидел в седле. Глаза эти лучились изумлением, радостью и гордостью, что за него заступился целый отряд. И Гаврюшка понравился Голикову именно этим своим лучезарным взглядом, в котором уже не было ни обиды, ни злости, ни слез.

И, еще больше сердясь на себя за непростительную доверчивость, Голиков вспомнил и то, как три дня назад Гаврюшка позвал его, высунувшись из дыры забора. И он, начальник 2-го боевого района по борьбе с бандитизмом, полез в эту дыру, а там – он отчетливо понял это теперь – его могли бесшумно подхватить на длинные и тонкие ножи, которыми перерезают горло баранам. И если его там, за этим забором, в полусотне шагов от штаба, не закололи, то лишь потому, что Соловьеву было важнее заманить его вместе с отрядом в западню на дороге.