Рыжий Будда

Дутов был толст, неповоротлив и низок ростом. Рядом с ним, в глубоком кресле лежал перевязанный Алетьев и смотрел на Куликова неподвижным, но благодарным взглядом.

Дутов задел шашкой за ножку кресла, покраснел от волнения, встал на носки и взглянул в глаза Куликову.

– Юноша… Герой, – заикаясь, сказал атаман. – Творя чудеса, девятнадцати лет он был полковым командиром, – продекламировал Дутов и забегал по комнате.

– Он кусался, – проговорил Куликов, показывая на Алетьева, но атаман не заметил этого и, перехватив ножны шашки рукой, закричал:

– Не полковой командир, а пока прапорщик Куликов, – можете идти! Благодарю патриота!

Дутов тут же протелеграфировал в село Учалы приказ зарубить восемнадцать пленных красногвардейцев. О подвиге новопроизведенного прапорщика Куликова шумели газеты, вожди патриотов были щедры на чины и кресты.

Куликова поздравляли, но он в это время думал о доме, маме Инне, Муре и Моргуне. Кстати, прапорщик Куликов не мог никак знать, что Поплевкин, с которым так странно связала его жизнь, тоже покинул родной город. Голод заставил людей ехать за хлебом в богатые места; и сколько граждан наняли Поплевкина привезти масло и муку из Кургана. Ведь Моргун, несмотря на пьянство, считался верным человеком.

НЕОЖИДАННОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ АВТОРА, вставленное между шестой и седьмой главами

Автор просит извинения за то, что он перебивает ход повествования и навязывает своим читателям несколько любопытных документов, добытых с большим трудом у Тихона Турсукова.

Наш философ отличается большой скромностью, он ворчит, читая отдельные куски «Рыжего Будды», причем делает движения, присущие человеку, накачивающему примус. Ему кажется, что автор нескромен и выводит его, Турсукова, в ложном виде. Впрочем, они, пока что, большие друзья с автором. Они оба пьют монгольский зеленый чай, сидя в комнате Турсукова, и смотрят на худые приморские деревья, похожие на нищих, надоедающих под окном. Призрачное небо Крестовского острова заполнено до отказа воронами и аэропланами, поднимающимися откуда-то, кажется, из устья улицы Красных Зорь.

Автор пьет чай и слушает Турсукова. Философ разрешил ему звать его Тихоном, прибавляя к имени фамилию. Это значительно облегчает задачу автора – ведь он разговаривает не с приятелем, у которого берет в долг, а с героем романа.

Разговор их таков.

Автор: Слушайте, Тихон Турсуков, неужели вы до сих пор не поняли, не осознали своего величия? Вы – один из великих людей века. Ваше имя склоняют на все лады на целых двух страницах Азиатской Энциклопедии. Не краснейте, я вижу у вас на полке том; на нем написано: «от тарбаган до Турсуков», как видите, энциклопедия беспристрастна, и тарбаган и вы интересуют ее в равной мере. Написано много, но что это значит. Смотрите… Родился в 1880 году? Увлекался философией? Пустяки, Тихон Турсуков, все энциклопедии вводят в заблуждение человечество. Ведь благодарные потомки не будут никогда знать о том, кого вы любили, как первая любовь скручивала вас, как вы, наконец, верили в непогрешимость бухгалтерии. Да вон и ваша знаменитая книга с голубыми линейками! Смотрите дальше – в левом столбце словаря: «…участвуя в национальных революциях сначала бессознательно, на опыте борьбы, пришел к отрицанию идеалистических теорий и утверждению идей беспощадной борьбы за диктатуру трудящихся всего мира…» Это хорошо, но все же где здесь описание того, что вы в 1924 году увидели голову Джа-Ламы на воротах Кобло? Как вы заплакали сначала, а через минуту отдали распоряжение перебросить из Кош-Агача в Улан-Батор партию папирос «Медок»? Кстати, как все это было? Я забыл…

Т. Турсуков: Бросьте, мне тяжело об этом говорить. Он был моим другом, а когда мы пошли против Юнга, Джа-Лама ушел к китайской границе. Мы не слышали о нем ничего, пока не была провозглашена Республика. Он слишком любил славу и был храбр… Новый Амурсана… Его схватили, но он успел сам застрелить себя в грудь… Когда голову надели на пику – у ней поднялось правое веко. Это видели несколько суеверов – монгольских солдат. Их тоже пришлось казнить, иначе на другой день вся страна говорила бы о чуде. Тут ничего не поделать, над ними встала История. Но я, действительно, прослезился.