Рыжонка

Моя прабабушка Настасья Хохлушка привезла «с ридной Батькивщины» много славных украинских песен. Были среди них и про лихого козака Грицу, которому не советовали ходить на вечерницу, и про вербу рясну в огороде, под которой стояла дивка красна, ожидавшая свою долю нещасливу, и еще про какую-то неведомую мне птицу Лелеку, которая приносит людям счастье. Гораздо позже узнал, что так на Украине зовут Аиста или Черногуза, гнездившегося во многих южных и юго-западных селах и хуторах либо на крышах беленьких хат, либо на старых, отслуживших свой срок тележных колесах, поднятых высоко над землей.

Аисты в наших приволжских краях не водились. Может, и водились когда-то. Отзвуком тех далеких лет могло бы служить прозвище одного мужика, прозванного за длинные ноги и шею Аистом. В мою пору Черногузов не было. Но зато были ласточки. Народным поверьем как раз им и отведена у нас роль приносящих счастье. Не то чтобы убить эту похожую на черно-белую молнию птицу, но даже порушить, разорить ее гнездо считалось в моем селе если уж не преступлением, то великим грехом. Об этом знали все, даже мы, ребятишки, которые странным образом заключали в себе и горячую любовь ко всему живому, особенно к пернатым, и их гонителей, главных обидчиков (какими жестокими были мы с Ванькой, например, к грачам, воронам и сорокам, опустошая их гнезда по нескольку раз). Но ласточек не трогали, не обижали. Даже Ванька Жуков, не отличавшийся мягкосердечием, и он входил в хлев своей Непутевой на цыпочках, чтобы не потревожить аспидно-черную сверху, с ослепительно-белым брюшком и красной грудкой трепетную красавицу, прилепившую свое чудо-гнездо к перерубу так рискованно низко, что даже невысокий человек мог бы головой достать его, а мы с Ванькой — рукой.

В Рыжонкином хлеве поселялись сразу две пары, благо петух Петька и его гарем были, наконец, оттуда выселены: для кур дедушка, не дождавшись, когда это сделает его сын, соорудил великолепный курятник, с лесенками, с нашестом, как полагается. Из года в год ласточки гнездились у нас только в коровнике и ни в каком хлеву еще. А почему, никто не знал. Может, потому, что из всех домашних животных корова была самой добродушной и уживчивой. Можно было бы предположить и другое: тут, по соседству с. коровой, легче всего отыскать «строительный материал» для гнезда. Но в ласточкином домике вы следов от коровьих «лепешек» не отыщете; великая мастерица слепляет его из грязи, замешенной на кудели волокнистых растений, тонкой соломке и еще на чем-то лишь одной ей, ласточке, известном. Может быть, еще и потому выбирает она для себя и для своего потомства коровник, что к его хозяйке в летнюю пору липнет неисчислимое множество ее извечных мучителей — мух, комаров, оводов, слепней, мошек и других насекомых, ненавистных для Рыжонки, но очень необходимых для ласточек,— эти твари Божьи служили прекрасным, можно сказать, подножным кормом для прожорливых, как все птенцы на свете, ластужат.

Летом, к прилету ласточек, Рыжонка на весь день уходила в поле. Но насекомые не покидали коровника, ждали, проклятые, когда Рыжонка вернется с пастбища и можно вновь накинуться на нее. А овода умудрялись еще просверливать кожу и откладывать под ней свои личинки, которые, развиваясь, превращаясь в толстенных червяков, шевелились и приводили несчастное животное в бешенство, корова от этого резко убавляла в надое. По бугоркам на Рыжонкиной коже я, бывало, определял, где находится ее истязатель, и крепким нажатием двух больших пальцев выдавливал его оттуда. Было очень противно, но для нашей кормилицы я мужественно подавлял в себе крайнее отвращение. Жалел только, что ласточки не научились делать это вместо меня.

Мухи, комары и прочие кровопийцы «благоденствовали» лишь до середины июня, до прилета ласточек, а потом сами становились жертвой собственной кровожадности: насытившись до предела, вялые, полусонные, они делались легкой добычей добровольных Рыжонкиных защитниц: ласточки истребляли этих вампиров десятками тысяч. Косвенным образом Рыжонка и для ласточек была кормилицей.

Когда подрастали птенцы, их родители наведывались и к Карюхе. Тут они подбирали конский волос, которым привязывали своих детенышей к гнезду, чтобы те не покинули его прежде времени: на слабых крылышках далеко не улетишь, а этого только и ждут кошки или вороны. Как ни стеснительны для нетерпеливых ластужат были мамины сети, но они же были и спасительны. Придет время (а ласточка-мать точно определит его), конские волосинки будут убраны, птенцы, оказавшись на свободе, опробуют свои, крылья сперва в хлеве, потом вылетят через открытую настежь дверь на волю и там уж полною мерой ощутят волнующую, ни с чем не сравнимую радость полета.