Ржа

Ну, он засмеялся, сел рядом, они разговорились, и вскоре он уже встречал ее там каждый вечер в пять, пока ее муж суетился, нервничал и раздражался на работе, а его жена напивалась до потери пульса на собственной кухне. И когда пришло время – время первого объятия – она с готовностью утонула в его руках.

Тем временем экран замерцал, «Часы ярости» сменились «Таинственной улицей», водка с содовой на ее губах снова ушла внутрь, словно циркулирующая кровь, и она откинулась на спинку кресла, глядя, как героиня – одна из высоченных телевизионных шлюх – охмуряла очередного мужика.

Странно, но больно не было; точнее, не было ничего нового, кроме привычной боли, вызванной артритом в обоих коленях и незалеченной Грыжей, ощущавшейся, как некое животное, которое живет под кожей и дерет его когтями изнутри – нет, он ничего сломал, абсолютно точно. Но что-то было не так. Случилось что-то ужасное. Иначе зачем ему лежать на спине, слушая, как растет трава, облака становятся призраками в развевающихся простынях и улетают в никуда, а солнце сжигает кожу на лице?

Наверное, он умирает, вот в чем дело. Нельзя сказать, что эта мысль так уж сильно его испугала, нет, но она осталась в мозгу, засела, как маленькая горькая пилюля. Он пошевелил пальцами правой руки, одним за другим – просто, чтобы понять, насколько далеко все зашло, – а потом попытался пошевелить пальцами левой, и через мучительно долгий момент обнаружил, что ничего, вообще ничего не чувствует. В ушах у него прозвучал шепот – одно-единственное слово-удар, – и вот тут он действительно испугался. Он услышал, как по улице перед домом проехала машина – шелест покрышек, стук шасси, ровный гул мотора.

– Помогите, – крикнул он. – Помогите, кто-нибудь.

А затем он глянул вверх, в кружевную крону перечного дерева, и вспомнил то мгновение в автобусе на какой-то безымянной остановке то ли в Канзасе, то ли в Небраске, когда он впервые ехал в Калифорнию, и впереди его ждало столько хорошего. Дряхлый старик с длинной, изрезанной морщинами шеей, костлявый и заторможенный, в рваной соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, стоял в проходе, словно не зная, где находится. Уолту было двадцать девять, он работал и учился в колледже, у него не было знакомых стариков и никто из его знакомых не умер – со времени войны, разумеется. Каждое утро в течение двух часов Уолт поднимал тяжести – в жару, в холод, в дождь, при любом самочувствии – и железо передавало ему свою мощь, словно волшебный напиток.

Уолт посмотрел на старика, а старик смотрел прямо сквозь него. Именно в этот момент рассеянный водитель тронул с места, и старик упал в своем поношенном лоснящемся костюме, как марионетка, у которой перерезали веревочки. Никто не знал, что делать: ни мамаша с хнычущим младенцем, ни подросток в слишком больших ботинках, ни две толстые старые курицы с застывшими масляными улыбками на лицах, – только Уолт машинально поднялся с кресла и поставил старика на ноги, будто это был лишь костюм, набитый ватой, без человеческого тела внутри; он мог бы поднять десяток таких или сотню, поскольку сам был сделан из железа, и железо текло в его жилах, наполняя мышцы, которым все было под силу.

Пока шла «Таинственная улица», Юнис успела выпить еще дважды и теперь сидела с закрытыми глазами, слушая следующую программу. Она не спала – она вообще больше не могла спать, лишь дремала, грезила и вызывала из давнего прошлого самые смутные воспоминания, болтаясь где-то между сознательным состоянием и его неясной противоположностыо. Странный голос бубнил ей прямо в ухо и не давал провалиться в бессознательный сон: «Удивительно, но ей словно была известна вся моя жизнь; она говорила, что скоро я получу наследство, и я его получил, а буквально на следующий день встретил мечту всей своей жизни…». Тут Юнис впервые обратила внимание па пустое кресло мужа. Куда это он подевался? Может, пошел прилечь, вот, наверное, в чем дело. А может, он на кухне разрезает листы газеты – большие, вечно чуть кровоточащие руки, карандаш в толстых тупых пальцах, выпивка при свете, падающем из окна, кажется жидким золотом, и кроссворд весь исчеркан его черными каракулями. Она знала, что у него рак кожи рук – крошечные точки свежей крови выступали пунктиром в тех местах, где раньше были сплошные мышцы, но он ничего с этим не делал. Ему было наплевать. Как и на свою грыжу. «Так или иначе я скоро умру», – говорил он, и эти речи, как и следовало ожидать, ужасно ее раздражали. «Как ты можешь?» – возмущалась она и получала прямой ответ: «А что? Ради чего мне жить?» И тогда она глядела на него, щурясь и моргая – иначе он расплывался, и у нее не получалось смотреть так же надуто и капризно, как Марлен Дитрих в «Дестри скачет вновь».[3] «Ради меня, малыш, – говорила она. – Ради меня».