Ржаной хлеб

Может быть, и нет ничего особенного, что клюкву выращивают искусственно. Ведь где-то это делают. И, наверное, там делают, где она плохо растет в естественных условиях или ее очень мало. А тут, в центре Нечерноземья, рядом с «болотными» псковскими краями, не очень-то это звучит. С умом надо мелиорацию проводить, на природу оглядываться, на местный уклад жизни, на историю. А то копейку выгадаем, а рубль потеряем. Немало у нас денег закопано по разным российским низинам. Лежат они уже не один год, а всходы от них хилые. Видел я подобное в знаменитой Мещере, например, на Оке, на северо-западе…

Фактов, когда к земле относятся нерадиво и просто губят ее, сколько угодно. Но вот не припомню я случая, чтобы кого-то наказали именно за землю, за неправильное использование ее. Часто наказывают руководителей хозяйств за низкие урожаи, надои, привесы, настриги, но вот чтобы за землю, за порчу ее — что-то не слыхать…

Мне всегда казалось, что в Подмосковье, в этих густо заселенных местах, «гуляющей» земли не встретишь. И ошибся. Есть «гуляющие» земли. Целые многогектарные площади. У поселка Хлебниково, от канала Москва — Волга идет большой залив. Так вот весь левый берег залива отличные пустующие луговины. Какие травы вымахивают здесь к середине лета! Сколько можно было бы сена заготовить! Не стал бы я заводить речь об этом береге, если бы он был просто берег. Дело в том, что раньше здесь сенокосы были, выкашивался каждый бугорок. А сейчас пропадает трава. Стоит до августа месяца, поджидая хозяев, и увядает на корню. Сами собой приходят на ум некрасовские строки, когда проходишь берегом Хлебниковского залива:

Только не сжата полоска одна,
Грустную думу наводит она…

Да если бы один этот берег пустовал, а то ведь и дальше по возвышенности тянется огромный пустырь, густо заросший полынью, конским щавелем и вообще разной травяной непролазью. Когда-то здесь ссыпали землю, вынутую, должно быть, при рытье канала да так и оставили ее неровными кучками…

— Какая равнина пропадает, — сказал я как-то пожилому рыбаку, который рядом со мной забросил удочку. — Неужели нельзя окультурить этот пустырь?

— Отчего же нельзя? Очень даже можно, — живо откликнулся рыбак. — Пригони пару бульдозеров, разровняй, и вот тебе поле. Можно сады здесь разбить, а можно и под луг оставить. Сей клевер или люцерну — на целую ферму кормов хватит…

— А если под дачи отдать? Под участки рабочим с завода?

— Тоже неплохо. Земелька сразу же на людские руки откликнется…

— А раньше, что тут было?

— С того краю, что поближе к деревне, коров пасли, а с этой стороны луга шли. Бывало, с десяток стогов тут стояло. А сенцо какое! Хоть в чай заваривай…

Этот пустырь у Хлебникова я часто вспоминаю. Как только зайдет где речь о халатном отношении к земле, так сразу же и встает перед глазами это бурьянное поле. Чье оно? Кто у него хозяин? Неужели местные власти не видят и не понимают, какой урон наносит этот пустующий клин? И не только материально, а больше нравственно, морально. Тысячи людей отдыхают у залива, в том числе и дети, и все видят заброшенную обиженную землю, сочные густые травы, которые никто не косит…

Конечно, совсем не обязательно распахивать каждый клочок неудоби. Земля в любом виде прекрасна и приносит какую-то пользу. Но там, где она обработанная, кормить может, пусть кормит…

В Целиноградской области возили меня в те места, где специально оставлен участок дикой степи. Ехали мы долго. И по обеим сторонам дороги стояли поспевающие хлеба. Десятки километров сплошных хлебов. Непередаваемое зрелище! И вдруг хлеба кончились. Не было дальше и дороги, она обрывалась у глубокой межи.

— Теперь только пешком можно, — сказал секретарь райкома. — На машине туда нельзя. Раньше ездили, а сейчас душа противится: святое место там…

Целинную казахскую степь я видел впервые. До самого горизонта тянулась широкая равнина, местами кочковатая, дернистая, с белыми метелками какой-то суховатой травы. Нога мягко пружинила, и я ступал осторожно. То и дело взлетали птицы, кружились над нами, выказывая свое недовольство. Может, где-то вблизи были у них гнезда или просто не хотели они чужого присутствия. Слева забелело небольшое круглое озерцо, окаймленное редкими камышинками. Птиц здесь было еще больше. И вообще вся степь, как только я пригляделся и прислушался, дышала, щебетала и стрекотала жизнью. И шел от травы легкий чистый запах, вернее, здоровый дух, который как бы одновременно бодрил и успокаивал. Хотелось посидеть тут или полежать. Представились косяки коней, когда-то бродившие по этим бедным подсушенным травам, скромные юрты казахов…

— И такая степь везде была? — спросил я, оглядывая окрестности.

— На тысячи верст… Равнина, ковыль, редкое озеро, овражек с ручейком, и опять равнина…

— Жалко немножко…

— Чего жалко?

— Степь, конечно… Живое существо, природа…

— И нам было жалко сначала… А хлеб? Хлеба очень много нужно. Вон как красиво колышется хлебная нива. Степь не в обиде, она же человеку служит…