Ржавое зарево

«Больше в рот не возьму проклятущей браги!» — мельком подумалось парню.

И тут Жежень наконец сообразил, что хмельной дурень, которого «не имеется» в стайне, — это он сам. Оказывается, это он отчего-то интересен неведомым жутким людям. Сообразил и истово возблагодарил собственную пьяную лень, сподобившую его уснуть под кучей неприглядного хлама.

А ржавый молчун внезапно сказал, не переставая сопеть:

— Тут пахнет еще одним человеком. Пот. Чад на волосах. Как ты, но не ты — молодше.

Он явно собирался сказать что-то еще, но его сотоварищ внезапно выпростал ладонь из широкого рукава и резко взмахнул ею, словно бы комара отгонял.

Хвала богам, рука оказалась вполне нормальной. Волосатая, жилистая, не шибко чистая… Рука как рука, в общем. Вот только ногти ржавый давненько не подрезал, но уж это его заботы.

Да, рука как рука. А Жежень уж готовился увидать невесть что — особенно после блеснувших под клобуком огоньков.

Чаруса тоже приметил эти огоньки, и, наверное, не только их. Во всяком случае, он вдруг захлебнулся вдохом и шарахнулся подальше от ржавых. Впрочем, шараханье это не удалось — златокузнец наткнулся спиной на горн.

Несколько мгновений над замершими людьми висела, будто молот над наковальней, тяжкая тишина. Потом Чаруса промямлил:

— Он… он же здесь часто… трудится же он тут со мною… Не диво, что все им пропахло. Но… Разве… — Старик вытянул перед собой горящую плошку, словно бы пытался отгородиться светом от своих гостей. — Разве дано человекам унюхивать этак вот, по-собачьи?!

Первый из ржавых вновь опустил руку:

— Мой содруг не унюхивал. Он сказал инако… Нет, это плохо. «Иносказание» — есть такое слово? Когда говорят одно, а подразумеют другое?

Чаруса судорожно сглотнул, покивал: да, мол, есть такое. Вернее — почти такое словечко есть.

— Вот и добро, — речь ржавого была монотонной и ровной, как шум бесконечного дождя там, снаружи. — Теперь давай к самому делу. Времени уже трачено много, а возворотить его не дано даже тем, которым дано остальное все…

Ржавый как-то неловко присел (спина, что ль, хворая — плохо гнется?), завозился с лежащим на полу объемистым свертком. Жежень вообразил сгоряча, будто бы свертка этого мгновенье назад не было. Но нет, просто внимание парня с первого же мига так и прилепилось к жутким фигурам, а потому, кроме них, он мало что замечал. Ведь объявись сверток ниоткуда и вдруг, Чаруса бы непременно сомлел с перепугу: ему-то, старику, это ж не во сне видится, а как бы по правде… Но он ничего, вроде бы расхрабрился даже.

Да, старый златокузнец впрямь понемногу набирался отваги. Пользуясь тем, что один из ржавых занят, а второй за этим занятием внимательно следит, Чаруса придвинулся к своим гостям и пониже опустил руку с чадно горящей плошкой. Вроде бы ничего, кроме обычной любезности: подсветил человеку, чтоб тому не на ощупь возиться со сверточными завязками. И при этом лишь по чистой-чистой случайности блики трескучего огонька плеснули прямо в лицо второго ржавого гостя.

Жежень не сумел разглядеть то, что на краткое мгновенье открылось его хозяину под низко надвинутым колпаком стоящего. Зато парень видел, как вдруг смертно побледнел Чаруса, как он, едва не выронив светоч, шарахнулся прочь и снова вжался спиною в горн.

А сидевший на корточках приподнял голову и выговорил неторопливо:

— Сказывают, будто здешняя птица клест в старобывшие времена имела долгий-предолгий нос. И совала его куда ни попадя. Доразумел?

Чаруса истово закивал.

Ржавый медленно выпрямился, протягивая старику вынутую из свертка тусклую черную глыбу размером поболее людской головы. Неведомый человек держал ее легко, едва ли не кончиками пальцев. Но когда Чаруса попытался свободной от светоча рукой принять подносимое, глыба едва не вывернула ему кисть и тяжко обрушилась на пол. Златокузнец, спасая ноги, отскочил в сторону, огонек плошки заметался, шарахнулись вдоль стен огромные черные тени…

С неприятным смешком — будто жженые черепки просыпались — ржавый обернулся к молчаливому сотоварищу:

— Дай!

Тот слегка отворотился, как это делают бабы, доставая что-либо из-за пазухи при чужих, и Жежень, вглядевшись, закусил губу.

Откуда-то из складок широченного одеяния жуткий Чарусин гость достал лошадиный череп. Боги, да будь это самое одеянье каким угодно широким, такая громадная ноша обязательно бы угадывалась под ним! Так как же?!

В свете плошки кость казалась желтой да ветхой, даже из Жеженева укрытия отчетливо различалась избороздившая ее паутина трещин да трещинок. И еще парень разглядел вырезанный между пустыми глазницами знак… нет, знаки — вроде бы никогда прежде не виданные, однако пробудившие смутные воспоминания о Векше и о творимых ею ведовских вязаньях-наузах. Впрочем, воспоминания эти мгновенно сгинули, когда Жежень, обмирая, понял, что знаки светятся… это если мерцающую черноту можно назвать светом.

А ржавый говорил — бесстрастно, вроде бы даже нехотя: