С Антарктидой — только на "Вы": Записки летчика Полярной авиации

— Бойко! — позвал он радиста и, когда тот наклонился к нему, сказал: — Сделай им два горячих чая и профессора угости.

— Хорошо, — Петр Васильевич повидал на своем веку столько, что перестал уже чему-либо удивляться.

На подходе к «Мирному» я вышел к Бауэру. Ему явно стало лучше — исчезла одышка, на лице появился румянец. А нам? Возвращаясь, я проходил мимо Серегина, он остановил меня и украдкой показал носовой платок с пятнами крови. Я молча показал ему такой же свой.

— Что будем делать? — спросил Юра.

— Морозом бронхи прихватило, — кое-какие медицинские знания я уже приобрел, — вот их и надо поберечь.

Когда прилетели в «Мирный», профессора медики забрали себе в медпункт. А я? Больше всего мучило то, что я действительно мог заболеть, слечь и сорвать напряженный до предела график полетов. Из ничего, из пустяка родилась бы ситуация, выпутываться из которой пришлось бы Минькову, Костыреву, Мельникову... От этого «открытия» даже угроза болезни ушла на какой-то дальний план, потому что в «Полярке» не было ничего страшнее, чем поступок, которым ты подвел своих товарищей. Нет, здесь не бьют до «синяков», не стегают — щадят, учат, советуют. Но если эта наука не помогает, вини только себя. А ведь меня же учили, как себя вести на «Востоке», на «Комсомолке»... Да еще и штурмана прихватил.

Черная дыра

Я лежал на койке один в комнате, и невеселые эти мысли бередили душу, терзали сознание. Костырев играл с Межевых на бильярде, где-то звучала музыка... Раздался стук в дверь, и не успел я ответить, как вошел Миньков.

— Лежишь? — спросил он. — А мог бы и чайком угостить.

Я вскочил, налил горячего чаю, благо только что согрел. Борис Алексеевич разделся, аккуратно повесил куртку, сел к столу, взял чашку в озябшие руки:

— С командиром мы уже этот полет обмозговали, теперь хочу тебе кое-что показать. Доставай карту.

... Пройдут годы, десятилетия. Я сам буду рисовать другим экипажам схему трассы между «Мирным» и «Молодежной», но никогда не забуду того вечера, когда Миньков делился со мной своим пониманием этого маршрута. И не потому, что он объяснял, где какие ветры дуют, куда лучше уходить на вынужденную посадку, нет... Важно, как он это делал. Кристально чистый и честный человек, он и в других людях видел только себе подобных. И нужно было немало потрудиться, чтобы разрушить эту его веру. Подняв меня с постели и начав разговор как равный с равным о нашей работе, он тем самым дал мне понять, что завтра мы вместе пойдем по трассе, которая потребует от всех нас не только профессионализма, но и в случае каких-то непредвиденных обстоятельств — проявления лучших человеческих качеств, в наличии которых у меня он не сомневается, почему и затеял этот разговор.

Пришел Костырев, подсел к столу. От полета на «Молодежную» разговор перешел на другие темы, а уходя, Миньков улыбнулся:

— Тебе, Михаил Васильевич, не жарко в одном экипаже с такими горячими ребятами, как Кравченко и Серегин. А то могу развести?

— Да нет, не жарко, — улыбнулся в ответ Костырев. — Они уже остыли. Думаю, надолго.

Что верно, то верно. Такие уроки, если хочешь летать в Антарктиде, запоминаешь на всю жизнь.

Наутро мы ушли в «Молодежную». С Ли-2 провели серию сбросов бочек с горючим для поезда Андрея Капицы и пустых бочек для обозначения трещин на пути экспедиции, завершавшей очень трудный научный поход по внутренним районам Антарктиды. Вернулись в «Мирный». По всему чувствовалось, что восьмая САЭ завершает работу. В «Мирном» появлялись все новые люди, приходившие из походов, закончившие исследования на подбазах. Шел к завершению «завоз» на «Восток». Я освоился с новой жизнью, мне она даже стала нравиться, несмотря на то, что с приближением осени погода становилась хуже, а от той Антарктиды, которая нас встретила в декабре, к концу февраля не осталось и следа. Я был готов к тому, что нам придется зимовать в «Мирном», что впереди еще месяцы и месяцы работы на Шестом континенте, но чем ближе подходил срок отплытия корабля домой, тем чаще вспоминались все, кого оставил на Большой земле. Теперь те считанные часы свободного времени, что выпадали между полетами, и все дни, когда нас держала на земле пурга, уходили на написание писем. И не только у меня. Видимо, так уж устроен человек, что должен быть уверен — он кому-то нужен, дорог, кем-то любим.

А ведь, что такое письмо из Антарктиды? Монолог, который произносится днем и ночью и ложится строчками на бумагу. Нельзя же назвать диалогом переписку, когда отправляешь письмо раз в год и с той же регулярностью получаешь ответ. Из прошлого пишешь в будущее, а тебе из будущего пишут о прошлом.