«С Богом, верой и штыком!»

Русским людям того времени пожар Москвы нередко представлялся грозной карой – и спасением, милостью Божией. В нем видели очищение от грехов, от всего, что родственно наполеоновским соблазнам. Потрясенному взору здесь открывалось подлинное таинство, попаляющее все нечистое, случайное, временное. «Горели палаты, – говорил один из лучших писателей того времени С. Н. Глинка, – где прежде кипели радости земные, стоившие и многих и горьких слез хижинам. Клубились реки огненные по тем улицам, где рыскало тщеславие человеческое на быстрых колесницах, также увлекавших с собою и за собою быт человечества. Горели наши неправды; наши моды, наши пышности, наши происки и подыски; все это горело…» «…Зачем это приходили к нам французы?» – задавал себе позднее вопрос епископ Феофан Затворник. И отвечал на него: «Бог послал их истребить то зло, которое мы у них же переняли… Таков закон правды Божией: тем врачевать от греха, чем кто увлекается к нему».

И столь же неумолимо – спасение для одних, московский пожар стал посрамлением, гибелью других. За всю кампанию в России Наполеон ни разу не был разбит, обращен вспять только силой оружия. Но за недели пребывания в Москве его армия уничтожилась в себе самой. Все, что исторгнула из себя Москва в это возвышенное время, жадно поглощалось, расхищалось в разбоях и грабежах осатаневшей толпой незваных пришельцев. Единственно доступные их пониманию временные, вещественные ценности страшным грузом отягощали незваных пришельцев, тянули на дно, ускоряли и без того стремительное падение. Они сами не видели той пропасти, в которую летели, и, потеряв последний разум, ругались над московскими святынями. Глумлению, разорению подвергались храмы и монастыри. Но чем больше покушались враги на Источник света, тем ярче сиял он в каждой живой русской душе, во всем русском мире.

Пробил час – и поверженные, бесславные французы покинули неподвластную им Москву, ушли навстречу своему концу. Их преследовала, нанося удар за ударом, вновь окрепшая русская армия, уничтожали партизаны, губили зимние морозы. Из тех, кто полгода назад, устремляясь в Россию, перешел приграничную реку Неман, вернулась обратно едва ли одна десятая часть.

Русские современники Отечественной войны 1812 года стали участниками невиданных в новой истории событий. Всего за шесть месяцев наша страна побывала на краю гибели – и поднялась до вершин своего могущества, одержала грандиозную всемирную победу. В ближайшие за этим полтора года Россия освободила пленную Европу, окончательно, при поддержке освобожденных народов, сокрушила казавшуюся непобедимой наполеоновскую Францию. Наши войска вошли в Париж.

Есть в мировом движении свой ненарушимый порядок. Прежде чем придут явления самые грозные, им предшествуют другие, менее значимые, но уже знаменующие собой будущее торжество Истины. Той, что наступит в минуту, не ведомую никому из живущих. «События исполинские, прикосновенные к судьбе рода человеческого, – писал очевидец войны 1812 года, – зреют, созревают и дозревают в поспешном и непреодолимом ходе времени. Мы, может быть, видели первые буквы того, что вполне прочитает потомство на скрижалях истории человечества». Новые войны, новые, с каждым разом более сокрушительные смуты проносятся над землей. Новые искушения и страсти с невиданной прежде силой потрясают человека. Но память великой победы 1812 года, память других купленных жертвами великих побед русского народа укрепляет нашу веру в неиссякаемую силу, вечное торжество добра и света.

Александр Тулин

Глава I «Уж росс главу под низкий мир склонил…» От Тильзита до вторжения Наполеона в Россию

С. Волконский Записки

Во время первого года моего служения самая отличительная и похвальная сторона в убеждениях молодежи – это всеобщее желание отмстить Франции за нашу военную неудачу в Аустерлице.

Это чувство так было сильно в нас, что мы оказывали ненависть французскому посланнику Коленкуру, который всячески старался сгладить это наше враждебное чувство светскими учтивостями. Многие из нас прекратили посещения в те дома, куда он был вхож. На зов его на бал мы не ездили, хотя нас сажали под арест, и между прочими нашими выходками негодования было следующее.

Мы знали, что в угловой гостиной занимаемого им дома был поставлен портрет Наполеона, а под ним как бы тронное кресло, а другой мебели не было, что мы почли обидой народности.

Что же мы сделали… Зимней порой, в темную ночь, несколько из нас, сев в пошевни, поехали по Дворцовой набережной, взяв с собой удобно-метательные каменья, и, поравнявшись с этой комнатой, пустили в окна эти метательные вещества.

Зеркальные стекла были повреждены, а мы, как говорится французами, fouette cocher[1]. На другой день – жалоба, розыски, но доныне вряд ли кто знает, и то по моему рассказу, кто был в санках, и я в том числе…